Батур жмурится, привыкая к резкой перемене освещения, и проводит рукой по лицу, будто стирая что-то с глаз. Камушки и деревянные амулеты на её запястье, сталкиваясь, гремят под гулкими сводами пещеры. В другой руке она сжимает небольшой мешок — значит, торговаться пришла, как обычно. Он и не ожидает, что Батур придёт просто так.
— Могрул, — кидает она в пустоту и оглядывает безучастным взглядом его обиталище, — мне нужны мази для запущенных ран и что-нибудь от той дряни на коже, которую до крови чешут.
Молитвы молитвами, а зелья варить тоже надо: большинство болезней приносит с кровью грязь, и как бы воины ни кичились силой, из-за непрекращающихся сражений они остаются самыми уязвимыми членами племени. Богу меньше работы, если орки могут сами о себе позаботиться.
— Покажи, что принесла.
Пока она шуршит мешком и раскладывает что-то на ближайшем столе, — он специально оставляет там место, чтобы отпала нужда в телесных контактах, — Могрул поворачивается к полкам с травами, настойками и порошками. Для жриц Великой Матери он давным-давно отдельно готовит обеззараживающие снадобья, чтобы всегда быть наготове к любым неприятностям, но, оглядывая стол перед собой, Могрул чувствует секундную растерянность: кажется даже, словно раньше что-то выглядело иначе.
— Вяленое мясо — свежего не будет: сейчас оно не задерживается, — раздаётся голос жрицы за спиной. — Могу принести посуду или землю для твоей рассады…
— Мяса достаточно, — обрывает он; недолгая растерянность всё ещё стучит тревогой в висках, Батур не следует видеть его таким, поэтому движения чересчур резкие, когда он складывает мази на стол. Она терпеливо ждёт, сложив за спиной руки — касаться чего-то в храме Гниющего и в самом деле было бы неразумно.
Мясо — единственное, что приходится выменивать у членов племени, в остальном он полностью независим. Жрец ли, беременная орчиха, младенец или взрослый муж — никто не будет просто так содержать тебя, таков уж негласный закон выживания. Ты должен быть полезен. Он же стар — и этого уже достаточно, чтобы его презирали, но не для Батур.
— Знаешь, ты мог бы начать всё сначала…
Наконец она произносит это, и Могрул внутренне весь съёживается, будто под злым северным ветром. Нервный смешок рвётся наружу: разве можно вернуть то, что давно мертво? Жрица, которую с детства учили славить жизнь, не понимает, когда надежду следует отпустить; её взгляд, её искренняя жалость в голосе разливаются для него опасной гнилью.
Так и не дождавшись ответа, — или наконец сообразив, насколько глупо прозвучали её слова, — Батур молча уходит, унося с собой шелест юбок и бряцанье ожерелий, а Могрул, вздохнув, кидает подозрительный взгляд на куски мяса неизвестного происхождения. Всегда лучше заботиться о делах насущных, а не жить фантазиями о том, что могло бы быть. Вооружившись двумя палочками, он подцепляет и перетаскивает мясо в миску с тем же раствором, что отдал Батур. Привкус будет отвратным, но телу нужны силы.
Бульон кипит где-то час; Могрул щедро добавляет сушеные травы, придирчиво принюхивается к пару и лишь затем снимает котелок. Сырую воду он тоже не пьет: либо кипятит, либо находит баланс в овощах и травах — чем, конечно, тут же снискал дурную славу «лесного эльфа», — либо гонит из тех же ингредиентов крепкую настойку, которая любую болезнь выжигает на корню вместе с вкусовыми ощущениями.
Новые шаги — уже уверенные, принадлежащие паре грузных орков, — застают Могрула как раз за ужином. Мясо он проглатывает почти не жуя, о чём тут же жалеет, а бульон, который точно никому не понадобится, оставляет в котелке. Даже себе он кажется глупым стариком, однако тяжело избавиться от старых привычек, когда половину юности всегда кто-то да вырывал еду из его рук. К тому же оркам не следует лишний раз напоминать, что он на них похож, что у них общая кровь.
Шаги заглушают звук капающей воды — гостей у него явно много. Могрул отходит в сторону, как сделал при жрице Лутик, чтобы подготовиться и позволить оркам сложить для него тела. В нос ударяет резкий запах мазей и зелий; привычным движением он подпаливает горелку под перегонным кубом и раскладывает инструменты для предварительной обработки, затем надевает поверх одежды светло-серую мантию с белым отпечатком руки на груди и спине, потуже подвязывает рукава и пояс.
Соляные и серные растворы, реагенты и яды разрушают кожу — какие-то годами, а некоторые впиваются до мяса в считанные мгновения, — поэтому он пользуется чужой: белые перчатки привычно ложатся в руку. Белые нити грубо, но надёжно держат куски кожи вместе; он помнит до мельчайших подробностей, как создавал их — каждому новоиспечённому жрецу Юртруса необходимо пройти это испытание, чтобы завершить обучение и приступить к служению. Разведчики клана тогда очень кстати прикончили парочку эльфов, которым хватило глупости пройти охотничьими тропами — из их кожи Могрул перчатки и сшил. Белизна материала — важный фактор, это повторение божественного знака, но основа не обязана быть таковой: нехитрые порошки с серой в качестве главного ингредиента давно заменили жрецам муки с кропотливым выбором жертвы.
Руки тяжелеют — натуральная толстая кожа едва гнётся, особенно первое время, но он работает в них уже много лет. Могрул возвращается в зал и насчитывает четыре тела: один лежит на выточенном из цельной скалы каменном столе, ещё трое — где обычно, сложены в ряд на полу. Лишь у одного не вздымается грудь, и лежит он отдельно от остальных.
— Кладите этого на пол, — бросает Могрул столпившимся у выхода из пещеры воинам, и оцепенение, которое каждый ощущает на пороге храма Гниющего бога, вмиг с них спадает.
— Это вождь Согорим, глупый жрец! Прояви уважение!
— А это — стол для мертвецов, — низкий от злости голос разносит эхо; он с радостью исторгает из себя накопившийся яд, чтобы не остаться в долгу, и поднимает руки в белых перчатках на уровень глаз. — Впрочем, время покажет, достоин ли его вождь Согорим. А теперь — прочь пошли.
Они и не стремятся задерживаться в храме болезней и смерти. Перекошенные лица орков, на которых страх мешается с брезгливостью, привычно наполняют сердце решимостью, не смущает ни разница в росте, ни безоружность. Только в храме Могрул чувствует такую власть и беззастенчиво ею пользуется — всё-таки орки уважают только язык силы.
Молчание куда красноречивей слов окутывает его, давит, пытаясь ссутулить плечи, но Могрул слишком зол на воинов из-за того, что они нарушают простые правила их взаимного сосуществования — орочьих религиозных традиций! Впрочем, ничего особо страшного с точки зрения Юртруса Белорукого, не случилось, но на уступки, даже такие, сам жрец идти не намерен. Грани и без того слишком тонкие, и его Гниющий бог, как ни странно, тому виной.
Могрул поворачивается к вождю и рассматривает его с чисто научным интересом. Смерти не важно, кем ты был при жизни, вот и ему всё равно, кто оказался на его столе. Запах гниющей заживо плоти привычно наполняет воздух, и если бы не природная вентиляция, находиться в храме стало бы невыносимо. Пусть он привык к запахам испражнений и гнили, но для больного, ослабленного тела такая атмосфера точно не принесла бы пользы. Могрул бесцеремонно сжимает широкое запястье и чувствует учащённое сердечное биение; кожу даже через перчатки обжигает лихорадка. То же самое с двумя другими орками; обследовать мертвеца Могрул решает позже.
Тела обнажены — доспехи и оружие возвращаются клану, — поэтому Могрулу хорошо видно кровь и все повреждения. Он обходит вождя первым, раз уж тот так удобно лежит под рукой, и раскладывает необходимые зелья, мази и инструменты прямо над его головой. Какие-то раны знакомы — явно поработали не самым острым мечом, а скопившаяся грязь вовсе не привлекает внимание, — но некоторые вызывают сомнения: они рваные, хаотичные. На ногах он находит следы зубов, но отпечатки не характерны для животных — скорее люди или полуэльфы, судя по строению челюсти.