— Коли вождь вздумал спасти племя, пусть накажет сжечь всю припрятанную дичь и послать охотников за новой — та точно будет в порядке. Воду даже не трогайте. Я проверю, как только освобожусь. Пошли вон!
Втянув головы в плечи, лишние, бесполезные орки исчезают во тьме тоннелей, словно черви. В храме уже не продохнуть от смрада, да ещё и члены кланов у своих родственников остаются. Он и рад помощи, но больно отвлекают стенающие матери; среди больных появляются дети — а значит, времени в обрез.
Могрул подзывает Батур — единственную, кому он может доверить храм, что вот-вот разорвётся под давлением хаоса; благо шуметь никто не думает, будто тень Юртруса и впрямь нависла над головами.
— Не позволяй трогать воду, — он указывает на каменную чашу у мастерской. — Стой насмерть, даже если умолять будут.
— Я помогу ей, — Согорим мрачен, но сосредоточен; и не скажешь, что недавно сам чуть не отдал богу душу — кажется, его лицом можно разбивать стены, а тот даже не поморщится. Глаза же вновь горят огнём, как перед сражением. Правда, закончилось то поражением, но Могрул всё равно кивает — а был ли выбор?
Нет его и у Батур. Умирающие будто горят изнутри и просят хоть каплю воды, чтобы напитать высушенную глотку, но Могрул и сам пока не знает, где кроется смерть, и не хочет рисковать — потерпят. Чтобы выжить, приходится кому-то быть жестоким.
Орки шарахаются от каменного стола и трупа на нём, и Могрулу никто не мешает работать — разве что только собственные лихорадочные мысли. Догадки, построенные на признаках болезни, не хотят складываться ровно: посеревная кожа и тошнота с кровью точно не имеют ничего общего с отравлением — по крайней мере, трупным ядом. Здесь что-то другое, не менее знакомое, но совсем уж невероятное, поэтому Могрул не сразу принимает правду.
Руки в кожаных перчатках орудуют быстро, но куда грязней, чем обычно; он торопится и знает, что может совершить непростительную ошибку — тогда тел для вскрытия потребуется больше, чтобы выудить систему. Всё это время Могрул не перестаёт молиться, возможно, даже шепчет под нос, как безумный: «Повремени с касанием, ещё чуть-чуть! Сохрани наше племя!»
Он содрогается, когда думает о крошечных телах, ещё не сформированных, и мышцах податливых ножу, как тесто. Снова тошнит.
«Рано или поздно чума заберёт своё. Смерть придёт за каждой жизнью. Только непрерывный цикл войн и эпидемий может сделать орков великими, отделить сильных от слабых, как зёрна от плевел…»
Могрул вздыхает и смыкает веки; рука зависает над разрезом, подрагивает тонкий нож. В унисон шепчут в мыслях два голоса — мужской и женский, один — пламенно, от всего сердца, другой же — беспристрастно. Когда-то он требовал от Шукула и Шелур зазубривать главные догмы Юртруса, чтобы от клыков отскакивали, теперь же — видит в древних словах двойной подтекст.
Беглый взгляд скользит по рядам пыльных банок, по сухим веникам трав, и плохое предчувствие топит в подступающей панике: что если ему не померещилось, и кто-то копается в его мастерской, где яды так же доступны, как и припарки? Согорим предупредил вчера, что кто-то заходил…
Тут же он вспоминает, как заметил недавно перемену в расстановке — едва заметную, но ощутимо неприятную, будто подсознание уже тогда предупреждало об опасности, — однако не придал в тот раз значения, сославшись на старость: кто же в здравом уме полезет в самое опасное место?
Только тот, кто знает, что искать.
Следом подтверждается самая дикая теория: отрава родом из его, Могрула, хранилища — так коллекционер смерти станет ею для своего племени. За скрупулёзными подсчётами солнечных часов и попытками предсказать пики эпидемий он совершенно упустил из виду учёт мелких ингредиентов. Могрул так привык быть в храме — всегда на страже, в одиночестве, — что позабыл об осторожности. Отсутствующий порошок из мелких чёрных бобов, что растут только в Сумеречном лесу, будто насмехается над ним пустующим местом — точнее, кто-то удачно прикрыл пропажу соседними банками и кульками, отсюда и странное ощущение перестановки.
Лишь на миг каменеют мышцы, затем Могрул начинает размышлять логически, ведь он же и единственный, кто может эпидемию остановить. С подробностями — кто на самом деле виноват — можно разобраться позже. Долг зовёт.
— Мне нужна жаба, — требует он, хватая Батур за рукав. Много лет назад при первой встрече она вырывалась, а теперь просто смотрит ошарашенно, хлопая глазами. Они оба устали. — А лучше — несколько. Пусть ребятня насобирает и мне в ведре принесёт, а то остолопы эти больше сталкиваться друг с другом будут по тоннелям, — он кивает на вернувшихся воинов вождя, которому, видно, ответ жреца пришёлся не по нраву.
С правдой возвращается и гнев — кольцами, точно змеиными, он наслаивается где-то в груди, растекаясь по крови ядом, и тело бросает в жар. Тянет накричать, разрядиться на кого-нибудь, даже по мелочи, но Могрул как-то держится, чтобы избежать вопросов.
— Х-хорошо, — шепчет побелевшими губами Батур в ответ и бежит исполнять приказ, каким бы безумным он ни казался. Слишком хорошо она знает, что Могрул шутить не умеет.
Всё племя работает, как единый организм — от детей до стариков, — и Могрула затягивает в центр вихря. Сделаешь шаг в сторону — разорвёт на клочки, вот и остаётся быть его сердцем. Старый учитель рассказывал о самых жутких эпидемиях, но сам Могрул впервые сталкивается с чем-то глобальным и настолько разрушительным. Это не просто болезнь — убийство!
Далеко ходить не нужно, и первая жаба шлёпается в каменную чашу при храме. За пределами пещеры давно царит ночь, столб света исчез, как назло, поэтому Батур подсвечивает факелом. Оба, как завороженные, следят за резкими прыжками, пока жаба пытается выбраться, но так и замирает на месте, выдувая кожный мешок.
— Эту воду раздашь молодым и здоровым, но не больным — теперь их судьба только в руках Юртруса и собственной воли. Расходы бессмысленны, — решает Могрул, приблизительно оценив запасы, и рычит от бессилия — слишком мало! Он знает, что яд уже всосался в кровь — сколько ни пей воды, всё её мало будет, а если ещё и отравлена, то быстро к богам отправит. Тяжкая пытка — и ужасная, мучительная смерть.
Согорим мрачной тенью скользит за спиной, будто чует его вину и только ждёт повода для удара: руки ни на миг не разжимают древко копья, и Могрул невольно прикидывает, что, даже будучи хромым, тот спокойно проткнёт ему спину. Явно повезло с выбором оружия.
Жабы погибают в каждом источнике; их даже не хватает на проверку тех запасов, что остались в кадках и бочках. Впрочем, понаблюдав со стороны, остальные орки быстро берут способ на вооружение и обещают проверить воду самостоятельно. Для Могрула это даже не тень надежды — практически ничего. Батур заламывает руки и уже не смахивает слёзы, оплакивая каждый клан, каждую загубленную жизнь. Пока они блуждают по тоннелям, им встречается одно только горе.
— Ты ничего не могла сделать, — и это чистая правда, однако Батур шарахается от его ласкового прикосновения. За рёбрами тут же что-то отмирает и падает в тёмную бездну. Вновь возвращаются былые кошмары, где она стоит рядом и ненавидит его. Больше всего на свете Могрул хочет, чтобы Юртрус прибрал его на месте, однако ничего не происходит, и ему придётся посетить наконец Лограма.
Под высокими сводами логова вождя не смолкает гневный шум голосов, который на секунду замирает, когда там показывается Могрул, и вновь обрушивается, но, к великому удивлению, не на него, а на хромающего следом Согорима. Военачальники не стесняются выказывать своё презрение тому, кто когда-то водил их в бой, а теперь жалкой тенью следует за старым жрецом. Бывший вождь вжимает голову в плечи и не решается поднять взгляд, чтобы не спровоцировать нового потока оскорблений, но всё же упорно идёт следом.
Обычно Могрул не присутствует на общих сборах кланов, не было его и на приветствии нового вождя, но в этот раз приходится сделать исключение. Чем дальше они заходят, тем больше нервничает Согорим, когда встречает грозные взгляды бывших собратьев, ловит ругань и унижения, однако и не уходит. Перед Могрулом же орки расступаются, как вода вокруг камня: его появление — дурное предзнаменование.