В эту минуту Гуго заметил, что красное перо, которое было у него на шляпе с самого отъезда из Тестеры, исчезло. Он потерял его, должно быть, на узкой дороге, по которой скакал сломя голову за герцогиней д’Авранш. Что предвещала эта потеря подарка принцессы? «Время и обстоятельства покажут», — решил граф и перестал об этом думать.
Коклико долго бродил по лесу и наконец нашел Гуго в замке герцогини д’Авранш. Никогда он еще не видел такого великолепного дворца.
— Ах, граф, — воскликнул он, — вся Тестера поместилась бы в одной галерее здешнего дворца! Представьте себе…
Вдруг Гуго прервал его:
— Скачи прямо сейчас в Блуа, куда я уже послал Кадура, сказав, чтобы он там меня дожидался; попроси его от моего имени перерыть все лавки в городе и прислать мне самые лучшие платья, кружева, ленты и перья. Я одет, как какой-нибудь бродяга, а здесь все похожи на принцев — это для меня унизительно. Хоть загони лошадь, а привези мне все сегодня же вечером. У тебя есть золото, не правда ли?
— У меня кошелек господина Агриппы…
— И прекрасно! Но вот что еще! Может статься, что в Блуа ничего порядочного не найдется — ведь это провинция! Если так, то скажи Кадуру, чтобы тотчас ехал в Париж. Он был там как-то с маркизом де Сент-Эллисом. Пусть приготовит нам там квартиру и пришлет все, что нужно, чтобы одеться по моде.
— Не считая денег?
— Разумеется!
— Значит, мы здесь у самого короля?
— Гораздо лучше, бедный мой Коклико! Мы у герцогини д’Авранш… у герцогини, которая больше похожа на богиню, чем на простую смертную!..
— А! Так тут женщина!.. А я такой уж болван, что и не догадался. Сейчас же поскачу, граф, не жалея лошади, прямо в Блуа и вернусь так скоро, что сам ветер покраснеет от зависти и злости.
Коклико в самом деле вернулся вечером с огромным выбором чудесного платья, надушенных перчаток, самых модных плащей, шелковых чулок и бантов из лент. С печальной миной он встряхнул отощавший кошелек Агриппы. Гуго взял его и швырнул через всю комнату. В эту минуту он был готов продать всю Тестеру за один наряд, который мог бы привлечь взор Орфизы. Целый вечер он любовался ею и ухаживал за ней; всю ночь она грезилась ему во сне. Он не мог представить себе кого-нибудь прекрасней ее. Он понимал, что для нее можно совершить чудо.
— Ты заметил, каким очаровательным тоном она говорит? — говорил он после Коклико. — А как она улыбается? Никто не ходит, как она, не танцует, как она! Она все делает иначе, чем другие. Ее голос просто музыка. Я сейчас смотрел на нее, когда она проходила по терассе: божество, спустившееся с Олимпа!
— Разумеется, — отвечал Коклико. — Но вы замечаете, граф, столько необыкновенных вещей, а заметили ли вы, что здесь не одна, а две дамы?.. О которой же вы говорите, позвольте узнать?..
— Как, разбойник, ты не понимаешь, что я говорю о герцогине д’Авранш?.. Разве можно говорить о ком-нибудь другом?..
— Но, граф, и та дама, что мы видели в замке Сен-Сави, тоже, право, стоит того, чтобы на нее посмотреть!
— Согласен и даже должен сознаться, что тогда ее величавая красота меня ослепила! Но теперь как я могу сравнивать? У меня только и есть глаза, что для другой!
Этот обрывок разговора пробудил в уме Гуго целый ряд рассуждений о странной игре случая. Отчего прежде он восхищался принцессой, а теперь готов сложить к ногам герцогини и удивление, и любовь свою? Между тем по красоте они в самом деле могли друг с другом поспорить. Почему же вторая, а не первая? В этом невольном, безотчетном предпочтении богини-блондинки богине-брюнетке он мог видеть только указание самой судьбы.
В самом пылу этих мечтаний и волнений Гуго вспомнил вдруг о графе де Шиври. Ясно было, что он встретит соперника в этом молодом красавце. Уж не помолвлены ли они? Это надо бы выяснить. Да и само лицо этого Шиври ему не нравилось: у него была какая-то нахальная и презрительная улыбка, словно он так и напрашивался на ссору.
Судя по всему тому, что говорилось вокруг, граф де Шиври считался одним из самых ловких и остроумных кавалеров при дворе. Он был знатного происхождения и богат. Уверяли, что он в силах добиться всего. У него были изумительно изящные наряды, руки тонкие и белые, стан гибкий, движения свободные, цвет лица бледный, с тем неопределенным оттенком, по которому узнают людей, испытавших сильные страсти и всевозможные удовольствия, улыбка насмешливая, а в голосе, в жесте, в позах, в манере говорить или слушать сквозило какое-то особенное высокомерие, так что ему можно было удивляться, пожалуй, его даже можно было остерегаться, но искать его дружбы — никогда!