— Кто?
— Курский, кто! Трезвый человек. Самостоятельный. Айда, однако, в затишок, я тут звереныша прикупил. Сшиб два рубля и прикупил.
— Что за звереныш?
— Четвертинка. Много нам не надо, четвертинка, она и самый раз. Поправлюсь и больше с месяц в рот ее, проклятую, не возьму.
— Я пить не буду.
— Пивка-то?
— Пивка еще можно.
— Давай за компанию.
Евлампий расправил на скамейке мятую газету, выложил на нее пару соленых огурцов магазинного вида, изжульканных, кусочек сала, обметанный солью, пучок лука, вырванный из грядки по пути, три ломтя черного хлеба и повел рукой, пятясь: чем богаты, дескать, тем и рады. Стакан Евлампий отер полой рубахи, налил себе, выпил махом и начал закусывать. Из огурца капала на колени ему смутная жижица.
— Пошла, язви ее в душу! Как Христос босиком по душе пробежался. Или в лапоточках пробежался: тук-тук. Ты интересуешься, Паша, насчет того, как лес трелюют? Все, Паша, исключительно на автоматике — кнопку нажал, Паша, и спина мокрая. Я счас тебе все изображу в картинке, наглядно. Завтрева у нас что? Воскресенье. Хорошо. Завтрева и поедем лес валить да трелевать, если успеем. Сразу-то все не успеем. Свалить бы хоть сперва. Сруб какие размеры, Паша, у тебя будет иметь, запамятовал я, прости, друг сердечный?
— Девять на два с половиной.
— Агромадный сруб, такую баню не натопишь. — Евлампий выбросил мокрый огузок огурца за плетень, где лежал боров Рудольф, и, нахмурившись, с мрачноватым выражением уставился в пустоту — он что-то подсчитывал. — Да, как раз тракторная тележка наберется.
— Чего наберется?
— Лесу.
— А где трактор брать?
— Возьмем. Передо мной тут всякий шапки ломает — одному погреб выкопать, другому колонку на огороде забить, третьему вот так же, как тебе, сруб поставить. Я всяко могу работать — все я ремесла превзошел. Роман мне говорит: помоги товарищу, товарищ, мол, нужный. Это про тебя. Я без Романа помогу, без корысти помогу. Роман, он парень заводной, много для школы сделал, так временный опять, он городскую квартиру не сдал. И клад ищет, не найдет — смоется. Ты присядь, в ногах правды-то нет. Ты вот интересуешься, как лес трелюют, счас я тебе все в картинках покажу.
— Да не стоит, ради бога, в картинках!
Увещевать Евлампия было уже бесполезно, он загорелся идеей — показать операцию в наглядности:
— Я же, Паша, с детьми работаю, я знаю, как показывать. Я, Паша, институтов не кончал, до всего сам доходил, без подсказки. Ты сядь вот сюда и смотри. Второй раз показывать меня силком не заставишь. Не люблю, когда плохо слушают.
— Это понятно. Я весь внимание, Евлампий. А как тебя по отчеству?
— Евлампий и Евлампий. Меня до старости, если доживу, так звать и будут. Сидорович я по отчеству. Ты погоди, я мигом из конюшни телегу выкачу.
— Зачем телегу-то?
— Для наглядности.
Павел Иванович обреченно сел на скамью, отодвинул газету с небогатой закуской и приготовился наблюдать действо, которое обещал развернуть перед ним в живых картинах мастеровой человек Евлампий Сидорович Синельников, натура, надо понимать, артистичная.
Сзади поднялся боров Рудольф. Павел Иванович поворотился лицом к огороду. Рудольф постоял посередине лужи, угнетенный сном, и стал трясти головой, уши его хлопали, будто паруса под ветром, щеку Павла Ивановича окропило чем-то мокрым, он тревожно оглядел себя и сразу заметил на белой рубашке след, состоящий из черных точек. Полоса из черных точек переходила стежкой на джинсы и кончалась на правой туфле. Павел Иванович вытер лицо платком, грязь на рубашке и туфлях трогать не решался: надо было дождаться, когда она высохнет. Рудольф, отряхнувшись, подался вдоль плетня, повернул направо, открыл рылом ворота конного двора, покряхтел, шевеля пятачком в раздумье, и сел на возвышение греться. Сел он совсем как человек и напоминал собой теперь капиталиста, каких рисуют в «Крокодиле» и других юмористических изданиях. Воротила, черносотенец, сосисочный король, угрюмая образина. Павел Иванович засмеялся. Рудольф же зевнул, оскалясь, и лег, ушами он удобно закрылся от солнца.
Евлампий некоторое время ворочался, стучал чем-то в темном нутре конюшни и с гиком вытянул за оглобли обшарпанную телегу.
— Мери пришла! — объявил Евлампий с ликованием.
— Кто такая?
— Кобыла Мери.
— Которая жеребая?
— Ничего она не жеребая, она ушлая, работать она жеребая, по селу блукать, так она пустая. Счас мы ее запрягем и поедем лес смотреть.