— Я две ночи не спала. Это так переживательно! — Она протянула руку, и Павел Иванович отдал ей книжку. Прасковья, вытирая слезы косынкой, судорожно перелистала страницы и нашла то, что искала. — Вот.
Стихотворение называлось «Прямой разговор». Автор в нем ведет откровенную беседу с женщиной, которую покинул любимый. Он, то есть автор, нисколько не жалеет покинутую, он говорит ей горькую правду:
— Неплохое стихотворение, — сказал Павел Иванович академическим тоном (стихотворение было длинное и плохое), — но есть, поверьте мне, Прасковья Семеновна, стихи лучше.
— Лучше я не читала.
— Хотите, я подарю вам эту книжку?
— Что вы! — Прасковья перестала плакать и наморщила лобик. — Это же такая ценность!
— Возьмите, прошу вас!
— Ну, если уж просите… Вы ведь сами стихи пишете? Я слышала…
— Нет, Прасковья Семеновна, никогда не баловался, даже в детстве.
— Я вам не верю.
— Правда, не пишу стихов!
— Ну, ладно, — Прасковья благоговейно спрятала Рукосуева в сумку и насухо протерла свои глаза косынкой. — Извините меня, ради бога, я редко плачу. А тут, видите, расстроилась. У вас есть еще стихи?
— В смысле книги? Да, много.
— Ой, как хорошо! Вы мне дадите почитать?
— С превеликим удовольствием.
— Так я загляну к вам вскорости. И свои дадите?
— Не пишу я стихов, Прасковья Семеновна!
— Вы меня обманываете, по глазам вижу. Ну, ладно. Я побегу, всего вам хорошего.
— И вам всего хорошего.
Прасковья глубоко и грустно вздохнула, груди ее колыхнулись, как океанские волны, она повернулась спиной к Павлу Ивановичу и пошла прочь со склоненной головой.
Павел Иванович смотрел несколько секунд вслед ей, размышляя о том, что каждая крепость имеет слабый бастион, потому-то крепости и берут, даже самые неприступные. Эта женщина, такая уверенная в себе и по-мужски хваткая, на поверку оказалась ужасно сентиментальной.
Павел Иванович Зимин вышагивал по тропе через заповедный бор, насвистывая песенку:
Павел Иванович не убирал руки из кармана, сжимая в потном кулаке квитанции, оплаченные в кассе рабкоопа.
Глава девятая
Павлу Ивановичу приснился загадочный и полный аллегорий сон: будто за громадным, как поле, столом сидит директор фабрики игрушек Степан Степанович. Сидит в майке и при пионерском галстуке, из-под стола торчат его голые волосатые ноги. Глаза Степана Степановича мерцают, как у пришельца с других планет. Павел Иванович смутно понимает, что посетил директора с какой-то высокой целью, речь идет чуть ли не о смысле жизни, о сути нашего бытия. Какая-то философская категория точила душу Павла Ивановича. Вопрос свой он задать не успел. Директор все уловил без слов, телепатически, и показал большим пальцем за спину себе, где под самым потолком виднелась красная кнопка величиной с арбуз. Директор не разжимал мертвых своих губ, но Павел Иванович услышал внутри себя его четкий, размеренный голос: «Кнопка решает все. Нажмешь кнопку, тебе откроются тайны бытия».
— И баню можно будет срубить?
«Баня — суета. Не о том молвишь, человече!»
— И шифер можно будет привезти с того берега? Паром-то опять не работает. — Павел Иванович с мучительным стыдом сознавал, что несет голимую чушь, но остановиться не мог.
«Не о том, человече! Кнопку эту может нажать не каждый».
— И вы не сможете, Степан Степанович?
«Смогу. — Рука директора потоньшала вдруг в ниточку, вытянулась за спину и нажала кнопку. Стена кабинета раздвинулась, и сквозь темень проступили звезды, крупные и близкие.
— Что это?!
«Дверь в другой мир».
— А я кнопку смогу нажать, Степан Степанович? Мне бы шифер вывезти с того берега. Паром-то опять не работает — канат порвался.
«Попробуй».
Павел Иванович взгромоздился на угол директорского стола, осторожно подвинул ногой пластмассовый стакан с карандашами и начал перебирать ладонями прямо по звездам, которые на ощупь были скользкие и холодные. И стол был скользкий, как лед. Павел Иванович почувствовал, что падает, что до пола лететь ему далеко и долго. Упал он на карачки, мягко и не успел порадоваться благополучному исходу дерзкой своей попытки нажать красную кнопку, как ощутил мощнейший удар по заду. Глаза директора усмешливо мерцали: «Не дано тебе, учитель!».