Мужчина лениво оторвался от забора и соизволил поднять голову. Он был свирепо раскосый, глаза его сбегались к переносью и фокусировались в некой точке, лежащей где-то выше головы Павла Ивановича. То обстоятельство, что мужичок по причине косоглазия не смотрел в лицо, а куда-то мимо, оскорбило Павла Ивановича пуще всего.
— Марш отсюда! — фальцетом заорал учитель и лишь сию секунду ощутил в своей руке теплое топорище.
— С какой это стати? — пропел косоглазый.
— Вы хам! Марш! — Учитель взмахнул топором, намереваясь запустить его в голову пришельца. Зимин олицетворял собой в ту минуту саму решимость, и незваный гость дрогнул, спятнлся от треноги, побежал, похожий на черного жука, потому что ноги его были коротки и кривы в коленях. Под его сапожищами бухала земля. На заду убегающего было ясно заметно желтое пятно, след сырой глины, и Павел Иванович целился именно в этот круг, как в мишень. Целился хладнокровно. Над штакетником уже торчали ноги геодезиста, он переваливался на другую его сторону, зацепившись голенищами сапог, и висел, дергаясь. Топор, блеснув лезвием, ударился о нижнюю пряслину, отскочил от нее и упал в траву. Павел Иванович кинулся искать топор, потому что жертва стремительно удалялась в сторону геологической лаборатории. Удалялась она в одном сапоге. На левой ноге геодезиста моталась байковая портянка.
Пока Зимин, царапая руками о малинник, искал топор, девица успела схватить треногу и уволокла ее через калитку. Раскосый мужичок уже мотал портянку, сидя на тротуарчике, и кричал женским голосом. Он заикался от гнева и обиды:
— Кобель цепной! Я сам, што ль. На кой мне твой огород исдался? Твой дом под снос определен. Слышишь меня? Ты мне ишшо за те штучки заплатишь. Иди в сельсовет, там тебе все скажут. И сапог отдай.
Павел Иванович брезгливо сдернул со штакетника разношенный сапог и запустил его, не глядя, во двор геологической лаборатории. Краем глаза он видел, как мужик, по-птичьи встряхиваясь всем телом, прыгает к сапогу.
— Я с ружьем приду!
— Хоть с пушкой! — крикнул в ответ Зимин и вяло махнул рукой, уже задавленный самоанализом.
Глава двенадцатая
Самоанализ Зимина сводился вот к какой мысли: наглость всегда должна быть наказуемой, но почему, если честно, он, Павел Иванович, взорвался, почему готов был на смертоубийство с применением тяжелого предмета? Потому взорвался, опять же если честно, что некий злоумышленник или просто невежливый гражданин каким-то боком покусился на собственность. Павел Иванович теперь шкурой чувствовал неистовость и бескомпромиссность классовых схваток времен коллективизации. Перенесемся мысленно, сказал себе учитель, в двадцатые и тридцатые годы нашего столетия. Перенесемся и представим, что группа сельских активистов из комбеда явилась в один прекрасный день отбирать у Павла Ивановича сруб. Баню твою, заявили бы активисты, конфискуем на том основании, что она самая большая в деревне, а семья у тебя — всего три человека. «Кинулся бы я на активистов с топором?» — задал себе вопрос учитель Зимин. Задал себе такой вопрос и не смог на него ответить с достаточной твердостью. Многое бы, конечно, зависело от обстоятельств…
Так размышлял Павел Иванович по пути в сельсовет. Он спешил туда, чтобы развеять сомнения и восстановить справедливость. Он был погружен в невеселые свои размышления до тех пор, пока не был окликнут Григорием Сотниковым. Григорий стоял в проеме растворенной калитки, за его спиной возвышался, соломенно отблескивая, добрый дом, обшитый паркетной дощечкой.
— В сельсовет бежишь? — Григорий щурился и закрывал ладошкой глаза от света, бьющего ему в лицо. Он уже все знал своим неисповедимым способом.
— Туда.
— Геологи два года земли просят, им расширяться надо.
— А я тут при чем?
— Твоя избенка заколоченная стояла, старуха ее продать не могла, все продешевить боялась. Геологам-то отказывали, теперь бумагу кто-то в области и подмахнул.
Сердце Павла Ивановича упало, покатилось, как валун с горы. Катилось и падало оно долго.
— И что теперь?
— Судиться будешь, не иначе.
— Я буду судиться, а они тем временем начнут строить, так?
— Пожалуй, что и так. — Григорию разговаривать было уже неинтересно, он зевнул нежно, с истомным подвывом, и по тугой его щеке покатилась слеза. — Сходи, чего они там тебе скажут?