— Ступай на работу! — сказала женщина грубым голосом. — Там люди ждут, а он тут к бутылке пристроился с утра пораньше.
— Зря ты так, Прасковья, — уныло и несердито сказал Вася, натягивая берет. — Я бы и сам ушел.
— Шагай, шагай!
— Зря ты так, Прасковья, — Вася робкой поступью, словно шел по красным углям, приблизился к Павлу Ивановичу и сунул ему согретую в кармане железку. — Это черта. Себе ковал когда-то, — Вася исподлобья глянул наверх и шепотком пожаловался: — Прасковья не в настроении сегодня. Да сейчас иду, дай словом перекинуться с человеком!
Толстая женщина переступила, как шагающий экскаватор, ступенькой ниже, и прораб Вася шмыгнул носом, вбирая голову в плечи.
— До свидания. Заглядывайте.
— Обязательно, Василий Тихонович. Обязательно!
Уши прораба были шибко оттопырены и розово просвечивали, как два георгина.
Зал столовой в этот час пустовал. Лишь в дальнем углу, обставленный бутылками, сидел за столом Евлампий. Он и здесь не снял своей кепки с длинным козырьком, лицо его было полно тихого просветления. Роман Романович со стаканом сметаны остановился возле Евлампия, спросил строго:
— Лошадей ищут?
— Послал девятиклассников…
— Ты тоже не засиживайся здесь.
— Бутылочка вот еще осталась.
— А остальное?
— Васька покупал, да Прасковья его припутала, за шиворот вытолкала. Сильная женщина!
Тропинка вилась сквозь сосновый бор, как ручеек.
В бору было тихо и благодатно, вверху без живости цвикали птахи, сквозь мощные кроны деревьев пятнами проступало небо, уже напоенное зноем, на гулкой земле золотилась прошлогодняя хвоя, внизу проблескивали шиферные крыши сельской улицы.
— Я ведь, официально если, так со вчерашнего дня в отпуске. По графику у меня отпуск. — Директор приостановился, дожидаясь Павла Ивановича. — Потому и расслабился малость. Здесь мы все на виду — деревня.
— Да, деревня…
— Я бы и остался в Красино работать, да жена против. И в городе опять квартира, бросать жалко. А здесь мне интересно.
— Понял уже. Ты вчера сочно про клад рассказывал.
— Про какой такой клад? — Роман Романович встал, как вкопанный, косясь через плечо на Павла Ивановича сердитым глазом.
— Который атаман Сыч зарыл.
— Болтал я, значит? Проболтался! Действительно водка — зло. И мужики слышали?
— Слышали.
Директор ударил себя рукой по сухой ляжке:
— Надо же! На тебя я надеюсь, Павел Иванович. Ты — человек интеллигентный, а вот Евлампий…
— Да он забыл, поди, про все.
— Вряд ли.
— Чего ты так разволновался? Или нафантазировал?
— Нет. Но ведь объяви всем, что я клад ищу, дурачком сделают, засмеют. Деревня ведь!
— Деревня. А ты ищешь?
— Ищу, между нами. Мне в Томск срочно скатать надо, в архивах порыться. Ах ты, незадача какая — проболтался!
— По-моему, нечего тебе расстраиваться, Роман Романович.
— Ты здешних мужиков не знаешь.
Потом до самого лесопункта директор туго сопел, шевеля выгоревшими бровями, и не сказал больше ни слова. Павел Иванович намеревался спросить, правда ли, что Роман Романович собирается истратить золото атамана Сыча на Дворец спорта с искусственным льдом, но вопрос такой после некоторого раздумья не задал, опасаясь, что приятель, чего доброго, поворотит назад и никакого леса на баню не выпишется. Павел Иванович, как всякий разумный человек, был немного и дипломатом.
В лесопункте дело обладилось быстро. Роман Романович шепнул что-то человеку в форменном кителе, тот кивнул и позвал из смежной комнаты другого человека, тоже в форменном кителе, и скомандовал:
— Выпиши товарищу. Товарищ лесу просит.
Заплатил Павел Иванович за десять кубометров осинника сущий пустяк — что-то около двадцати рублей.
— Что думаете рубить? — поинтересовался главный, копаясь в бумагах.
— Он думает баню рубить, — ответил Роман Романович, — и по всем правилам чтобы — с предбанником, чайком и всякое такое. Чтобы посидеть можно было, понежиться… Баня, она нужна.
— Без бани нет той утехи, — глубокомысленно сказал главный и положил на угол стола фуражку, которая мешала ему под локтем. — Мне вот тоже свою перебрать надо, валится уже банёшка, отец еще рубил.
— Тебе и карты в руки.
— Все некогда. Срубите, так приглашайте — такое событие отмечать положено.
— За нами не станет! — заверил главного Роман Романович.
Глава третья
Настала пора, наверно, несколько слов сказать о главном герое нашего повествования — о Павле Ивановиче Зимине, учителе словесности.