Год назад сюда, в страну, откуда не возвращаются, приехал Тур Хейердал.
Его волновала история Двуречья, и, конечно, в излюбленном, постоянном для Тура аспекте. Среди наскальных изображений ему первыми попадались на глаза рельефы, на которых начертаны корабли.
В клинописных надписях на глиняных табличках его прежде всего занимали строки о море.
Древние шумеры совершали дальние океанские плаванья — Хейердал был убежден в этом. Оставался пустяк — отыскать прямые доказательства. Тур не сомневался, что за доказательствами дело не станет.
На первых порах его постигло разочарование.
Камыш берди, из которого могли, по-видимому, быть сплетены древнешумерские суда, не уступал, правда, по своим плавучим свойствам африканскому папирусу, не уступал, но и не превосходил его. В считанные дни, максимально — в недели, он намокал, тяжелел, загнивал. Вязанки, сделанные из него, держались на плаву в среднем четырнадцать суток — мало, чтобы даже по реке добраться до океана, хотя вполне достаточно для каботажных рейсов от деревни к деревне, по протокам наподобие тех, какие открывались нашим взорам уже пятый час.
Мы словно плутали по лабиринту, без нити Ариадны, ведомые молчаливыми смуглыми Тезеями, и готовы были всерьез поверить в миф о Минотавре, когда шуршанье и треск в зарослях камыша, неумолчно сопровождавшие нас, внезапно усилились, стебли раздвинулись и из них высунулась бычья голова.
Но это был не ужасный человекобык, а мирный, домашний водяной буйвол. Он задумчиво пережевывал жвачку. Запахло дымком. Мы поняли, что где-то рядом деревня.
«БОЛОТНЫЕ ЗАПОРОЖЦЫ»
Несколько камышовых шалашей стояли на островке, по зыбкой, как бы торфяной почве бродили куры, над спинами коровенок вились мириады мух.
Бедность — вот что сразу бросалось в глаза. Примитивность уклада, отсутствие утвари — на пол безоконной хижины брошена куча камыша, здесь же пара мисок и ярко раскрашенная пустая консервная жестянка, случайный привет из двадцатого века, до которого — трудно поверить — полдня неспешной езды.
Здесь непонятно какой век. Здесь не знают электричества и ходят на охоту с копьями. Кстати, о копьях. Расскажу о том, что произошло в этих краях год назад с Германом Карраско.
Герман и Тур путешествовали по стране «болотных арабов» вместе. Тур разгадывал тайну древних плетеных судов, Герман занимался фотосъемкой. А он, надо отметить, совершенно самозабвенный фотограф: когда он глядит в визир, для него ничего вокруг не существует.
В деревне, похожей на эту, Герман увидел девочку с необычайно выразительным лицом — люди здесь очень красивы, особенно дети — и решил сделать ее портрет.
Ему хотелось, чтобы она повернулась в профиль, а девочка не понимала, что нужно чужеземцу. Языка Герман не знал и совершил поступок, с точки зрения здешней морали, абсолютно чудовищный, — взял девочку за подбородок и повернул, куда следовало.
Это с ужасом заметил Тур. Но с еще большим ужасом он заметил, что за Германом наблюдают двое арабов, в полном вооружении возвращающихся с охоты.
В следующий миг они уже неслись, потрясая копьями, карать белолицего наглеца. «Герман, берегись!» — крикнул Тур. Куда там! Герман, по своему обыкновению, ничего не слышал и не видел, он компоновал кадр, остальное его не касалось. И, вероятно, это его и спасло— то, что не отпрянул, не побежал, а продолжал заниматься делом. Подоспевшие арабы были озадачены его спокойствием, присмотрелись, решили, что, видимо, ничего дурного не происходит, и опустили оружие.
Тур — от него мы слышали эту историю — восторгался: «Каков Герман!» Но мне сдается, что восхищаться надо не Германом, а арабами. От них требовалась немалая выдержка — попирались извечные правила, вековые устои! — и они проявили цивилизованность высшую, чем увешанный экстрасовременными камерами бестактный репортер.
Цивилизация отнюдь не мерится электронными зажигалками и карманными транзисторами — расхожий тезис; мы вновь убедились в его справедливости. Люди, в гости к которым мы приехали, не могли похвастать ни образованностью, ни достатком, их жизненный кругозор вряд ли простирался за пределы затерянного в болотных джунглях островка, но осанка их была независимой, взгляды — гордыми, манеры — полными достоинства и ненавязчивого радушия.