Делегаты — Карло и Рашад.
Они отчаливали опять же под роскошные запахи — Эйч-Пи стряпал пиццу с рисовым пудингом. Но ждать ужина не пожелали — были полны энергии и решимости не подкачать.
Ночные вахты нынче отменились: ветра нет совсем и волнение нулевое.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Встали затемно. Тур и Детлеф, доглатывая куски на ходу, бросились к шлюпке — будить послов и спрашивать с них отчета.
Путешествие на «Зодиаке» туда и обратно занимает сорок пять — пятьдесят минут. Эйч-Пи — он за перевозчика — вернулся с информацией: Карло и Рашад времени не теряли, шхуна найдена и зафрахтована, деревенский учитель обещал ближе к вечеру организовать народное гулянье.
Отбыли с судна Тору и Асбьерн: Тору — снимать пейзажи, Асбьерн — сниматься на их фоне.
Спустя пятьдесят минут «Зодиак» вновь у борта. Очередная информация от Эйч-Пи: шеф распорядился уволить на берег всех желающих. Дежурить, приплыв с последним рейсом, будет Рашад. Он сухопутным гостеприимством сыт по горло, мало спал и киснет.
Сели в шлюпку Герман и Норрис. Следующая очередь — наша с Норманом.
Упаковал сумку со своими аппаратами в пластиковый мешок, взял немного воды, хлеба, сыра и был готов. Подогрел вчерашний обед и кликнул напарника к столу.
Забыл написать: как утром Тур ни спешил, Норрис успел втянуть его в крошечный конфликт. Речь шла о том, что для съемок нужно переставить корабль иначе по солнцу, то есть привязать рулевые весла, поднять парус, извлечь из грунта якоря, развернуться — маневр для «Тигриса» совершенно нереальный в узкой бухте. Однако Норрис настаивал
безапелляционно, как режиссер в павильоне: «Этот прибор туда, а тот сюда». Тур даже растерялся под его натиском.
— Удивительные вы с Норманом ребята, — не выдержал я. — Вчера один вдруг взял на себя роль киномэтра, сегодня второй метит в капитаны.
Норман услышал, промолчал, но запомнил. И сейчас, наедине со мной, за тарелкой спагетти дал волю словам.
Разговор коснулся прежде всего отношений с Карло. К изумлению моему, в адрес Карло высказывалось абсолютно то же, что Карло говорил в адрес Нормана. Оба сетуют на одинаковое: на некомпетентность и бестактный тон.
Что ж, болезнь общая — пусть и рецепт общий. Любому на «Тигрисе» надлежит быть терпимым, не чваниться, не превышать полномочий… и осекся.
На меня глядели глаза искренне огорченного человека, настроенного не шуметь и оправдываться, а разбираться, что к чему.
Он отнюдь не нападал на противника, он стремился — потрясающе! — его оправдать: да, у Карло болит нога, да, его ущемленность можно понять, на «Ра» он был единственным репортером, а здесь их четверо.
Он извинился за свою вчерашнюю эскападу. Извинился за Норриса: парень с фанаберией. И открыл наболевшее:
— Я тоже не полновластный штурман, как на «Ра». Каждую цифру бегут проверять к Детлефу. Разве не обидно?
Меня жег невыразимый стыд.
Подумал ли я хоть раз, что самонадеянный, кичливый Норман испытывает душевный дискомфорт?
Выстроена удобная схема, определены амплуа: тот — субъект, этот — объект. Норман давит, Карло страдает. Но ведь рядом со мной не марионетки, не шахматные фигуры. Рядом со мной люди.
Беспардонный крикун Норман… Именно он, если надо, лезет с ножом на верхушку мачты, что-то там связывает, развязывает, висит над бушующей бездной.
Мы браним его за ляпсусы, а за ежедневную возню его с рацией, за голоса наших знакомых и близких в эфире кто-нибудь его поблагодарит?
Да, он ошибается, но там, где он действует, мы наблюдаем! Мы злословим насчет испорченного паруса, а сами давно ли узнали, чем отличается от спинакера грот?!
Помню, я умилялся, читая в книге Крузенштерна «Путешествие вокруг света», в первой ее главе, как командир отстранил от похода матроса, который «перед тем за 4 месяца женившийся, сокрушаясь о предстоящей с женой разлуке, впал в глубокую задумчивость». Представляете, «за глубокую задумчивость» отстранил! И разглядел эту «задумчивость» в предстартовой суматохе, безошибочно обнаружил среди служителей того, «в коем приметно были уныние», и понял, что «принуждения делать не надо»!
Нас на «Тигрисе» всего одиннадцать, я медик; о чем же у меня должна голова болеть, как не о том, чтобы у моего десятка не нарушалось «спокойное и веселое состояние духа»?
Вот сидит передо мной мой товарищ, печальный, незащищенный, на себя непохожий. И неловко мне за избитые словеса, какими мнил я отделаться. Прости меня, Норман. Вряд ли вы с Карло за оставшиеся недели подружитесь, вряд ли Норрис перестанет форсить, но дай нам, как говорится, бог беречь друг друга, уважать друг друга, дай нам бог подавлять наполеончика внутри. Он и во мне таится, тщеславный, заносчивый, нет-нет и мелькнет над лысиной бонапартова треуголка. Се ля ви! Куда денешься?