В Моабитской тюрьме заключенному давали 550 г хлеба и 1,75 литра супа в сутки. В ГПУ мне выдавали не более 300 г хлеба ужасного качества и две кружки борща из прогнившей капусты.
Гельц, сидя в тюрьме, читал книги Достоевского, Та-гора, Толстого и других писателей. Я в течение первых 40 дней заключения не только не имел книг, газет и журналов, но иногда у меня не было бумаги для подтирки и приходилось подтираться рукой, а затем мыть ее под краном.
Гельц с первых дней заключения получил трех адвокатов, с которыми он мог советоваться и которые были связью между ним и внешним миром. Что касается меня, то я, как собака, был схвачен на улице и до момента моего освобождения я оказался в полной изоляции, т. е. имел общение только с тем следователем, который меня допрашивал и который твердил мне: «Сознавайтесь, ибо вы находитесь в полной нашей власти. Ваша жена арестована, ваши дети брошены на произвол судьбы. Мы уничтожим не только вас, но и вашу семью». Эта ложь о моей семье была для меня самой ужасной из всех пыток.
Гельца публично судили; он имел возможность не только защищаться, но произнес даже речь, обличающую своих обвинителей. В ГПУ заключенный не видит никого, кроме одного или двух следователей. Суда нет. Вернее, коллегия ГПУ, состоящая из пяти человек, судит человека «заочно», т. е. лишь на основании материалов, представленных следователем.
Гельцу был предъявлен ряд обвинений; он возмущается тем, что некоторые из этих обвинений были ложными. Мне никаких обвинений не было предъявлено. Требовали от меня признания моих «преступлений», но, в чем они заключались, мне было неизвестно. Я чувствовал себя совершенно невиновным, но при таких условиях доказать мою невиновность я никак не мог.
Наконец, наиболее любопытными являются следующие слова Гельца: «Мне могло быть вменено только то, что я действительно совершил и что я совершенно открыто признавал: государственная измена, мятеж, конфискации, взятие заложников, взрывы железнодорожных путей и прочее. Таким образом, я был уверен, что дело закончится сравнительно благополучно, но допускал возможность того, что буду присужден к нескольким годам тюремного заключения». Эти фразы, перенесенные на нашу советскую действительность, показались бы трогательно наивными. Да ведь у нас за десятую часть каждого из упомянутых политических преступлений ГПУ присудило бы, не колеблясь, к смертной казни. Если бы ГПУ захватило какого-нибудь контрреволюционера такого крупного масштаба, каким среди немецких коммунистов был Гельц, с ним недолго бы церемонились: его немедленно бы расстреляли. Ведь у нас, не колеблясь, казнят за гораздо меньшие проступки.
Произведенное мною сравнение между условиями тюремного заключения в СССР и в Германии ярко показывает, какой степени одичания достигли чекисты, применяющие все средства для того, чтобы добиться хотя бы ложного сознания. А ведь мне говорили, что я нахожусь в особо привилегированных условиях. И я верю этому. Ведь я у них считался не «безнадежным». Трудно вообразить, в каких же зверских условиях находятся те, судьба которых предрешена. Но самое возмутительное – это то, что все следователи, с которыми я имел дело, мне твердили, что ГПУ – это самое гуманное учреждение из всех существующих в мире судебных органов для политических заключенных. Вот эта ложь является, пожалуй, еще более возмутительной, чем те невероятные издевательства, которым подвергаются в ГПУ нередко совершенно невиновные люди, не знающие даже, за что их арестовали!
Все это приводит к мысли о том, что столь утонченное глумление над личностью возможно только у нас вследствие некультурности и одичалости народа. Есть основание думать, что, если коммунизм восторжествует в других странах, он примет там совершенно иные, более человеческие формы, нежели в СССР. Есть даже надежда, что победа коммунизма в других странах приведет к некоторому смягчению политического гнета у нас. Это, к сожалению, единственная надежда на улучшение того ужасного положения, в котором очутился 170-миллионный народ. Но, конечно, эта надежда имеет очень мало шансов сбыться. Другие европейские народы слишком культурны, чтобы пожелать установления у себя той азиатчины, которая столь пышно расцвела у нас и которая под новым обликом является повторением худших времен русской истории, а именно опричнины Иоанна Грозного и аракчеевщины. Впрочем, ведь фашизм является воскрешением той же азиатчины, но под другими лозунгами. Поскольку он восторжествовал в некоторых странах, почему бы не мог прийти ему на смену коммунизм?.. Если эта смена действительно возможна, хоть бы она наступала поскорее: может быть, нам станет немного легче дышать…