«Да вот шёл, споткнулся и покатился», – придя в себя от неожиданности, уверенно начал врать Левенко.
Он знал, что в любой ситуации перед командиром нельзя молчать, а нужно смотреть ему в глаза и говорить уверенно и убедительно.
«А почему в исподнем?» – спросил комбат.
«Так ведь отдыхал, потом вышел подышать воздухом, – сказал, уже поверив в свои слова, бравый кавалер Лёва. – А потом решил сходить до ветру».
«Без верхней одежды?» – поинтересовался комбат.
«Без верхней», – кивнул Лёва.
Тут вслед за ним вылетели его гимнастерка, галифе и сапоги. Лёва быстро сгреб их в охапку и радостно сообщил: «А вот и моя одежда».
«Вижу», – сказал комбат.
«Разрешите идти?» – Лёва уже стоял перед командиром со своей одеждой подмышкой.
«Ну-ну, – сказал комбат. – Идите».
Лёва тут же мгновенно испарился, как сквозь землю провалился. Комбат даже повертел головой: а был ли тут старшина Левенко? Может, всё это ему привиделось?
На какое-то время Левенко стал объектом насмешек среди бойцов. Все, при любой возможности, подначивали: «Лёва, расскажи, как ты брал крепость?» «Лёва, пойдём, сходим на разведку!» «Лёва, научи, как взять крепость».
Лёва незлобиво рычал: «У-у, зараза! Ни себе, ни людям!..»
Тут бойцы-зубоскалы снова прицепились к его словам: «Это каким людям? Лучше скажи, Лёва: ни себе, ни мне».
Лёва соглашался: «А хотя бы так. Всё равно – зараза!»
Лёва был незлобив. Как и всякий сердцеед и бабник, он легко сходился с женщинами. И легко же с ними расставался. Не было у него сердечных привязанностей.
Так началась служба новенькой в нашем батальоне. Теперь звали её то Новенькая, то Екатерина Великая, то просто Явление.
…А сейчас она опустила ресницы, дописала ещё несколько строк и треугольником сложила лист, надписала адрес. После вопросительно посмотрела на меня. Я поднял голову и не по-уставному, а по-житейски просто сказал:
– Таня, комбат просит собрать личные вещи Клавы.
– Хорошо, я потом соберу, – сказала она и после паузы добавила. – Личных-то вещей: мамины письма да карточка любимого…
Я встал, потоптался на месте, собираясь уйти. Но не уходил. Она смотрела на меня. И я почувствовал: она ещё что-то хочет сказать. Между тем она своим привычным, присущим только ей, движением левой руки, одним большим пальцем откинула прядь волос в левую сторону. Затем таким же манером, тоже одним большим пальцем правой руки отвела прядь волос назад, в правую сторону. И только потом тихим и нежным голосом сказала:
– Иди, Алёша…
Я сразу понял, куда надо идти. Я подошёл к ней. Она уткнулась лицом в меня и обняла меня за талию. Я же припал лицом к её волосам и вдохнул в себя их аромат. Удивительное дело: они пахли не войной, а мирным лесом, мирной водой, мирным небом. Словом, пахли миром и жизнью. И я задохнулся этим запахом. Задохнулся запахом её губ и её тела. И это было самое бесконечно длинное мгновение в моей жизни. Это была самая длинная часть моего земного бытия, моей земной жизни. В этом была вся моя разумная жизнь. Но всё имеет конец. Всему есть предел. Потом уходил. Уходил медленно. Уходил долго. Уходил мучительно. Наконец дошёл до дверей. Я не отводил от неё глаз. И я растягивал и растягивал это последнее прощальное мгновение. И тут она сказала обыденно просто:
– Меня не будет.
Я остолбенел у выхода из палатки. Моя правая рука, вытянутая вперёд, так и не успела прикоснуться к полости-двери и застыла на весу. Я смотрел на девушку через левое плечо. Мы с ней встретились глазами. И в её чёрных очах уловил и удовлетворенность определённостью судьбы, и неосознанную тоску по земной жизни.
– Это правда, – добавила она. – Иди…
Я сразу понял, что это правда. На войне люди по-разному воспринимают смерть. Одни безошибочно чувствуют её приближение или неизбежность, а для других она приходит совершенно неожиданно.
Она снова повторила свое слово:
– Иди…
В этом слове было столько одновременно и нежности, и мольбы, что я наконец вышел из палатки. Нет-нет, говорил я себе. Она не может умереть. Она будет. Она ещё долго будет на земле. Вышел из палатки, как будто из другого, нежного и прекрасного мира. Тут бы мне, дураку, и надо было сразу застрелиться и кончить всё разом. Это я потом сообразил. И не мучался бы потом всю оставшуюся жизнь. Но я понадеялся на войну, которая ещё не закончилась.
Вышел я из палатки, и всё снова закрутилось по правилам военных фронтовых будней. Мы с командиром поехали в штаб полка, куда его вызвали на какое-то совещание. Оттуда отправились в штаб дивизии. Потом заехали в полевой госпиталь, чтобы разыскать Клаву, но мы её уже не застали – отправили в тыл. И вернулись в расположение батальона поздно вечером.
Меня встретил мой приятель Левенко, подозрительно мрачный и бледный, тихо сказал:
– Пошли.
Я молча последовал за ним. Он вывел меня на опушку леса, к большому дубу, показал на свежий холмик земли с крестом, тихо сказал:
– Погибла.
– Как?! – выдавил я из себя, не веря своим ушам.
– Снаряд. Прямое попадание.
– Когда?
– Днём.
И он рассказал, что она спала, одна, после дежурства. Прилетел шальной снаряд. Непонятно, чей. То ли немецкий, то ли наш. Прямое попадание. Погибла только она, одна. Спала, может быть, и не проснулась. Возможно, ничего не почувствовала. От места палатки осталась одна большая воронка от снаряда. Всё, что могли собрать после разрыва снаряда, тут, под крестом.