Игорь толкает — меня. в бок.
— Смотри… видишь?
В том месте, где появилась первая партия немцев, опять, что-то движется. Но пока трудно разобрать — мешает дождь.
И вдруг над самым ухом:
— Огонь!
Передний, в очках, тяжело опускается на землю. Его спутник — тоже. И еще несколько человек. Остальные бегут, падают, спотыкаются, опять подымаются, сталкиваются друг с другом.
— Прекратить!
Ширяев опускает автомат. Щелкают затворы. Один немец пытается переползти. Его укладывают. Он так и застывает на четвереньках, потом медленно валится на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут.
Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку.
— Закурим?
Игорь ищет в кармане табак.
— Сейчас опять полезут.
Он вытягивает рыжую круглую коробку с табаком. Немцы в таких носят масло и повидло.
— Ничего, перекурить успеем. Все-таки веселее. — Ширяев скручивает толстенную, как палец, цыгарку.
— Интересно, есть ли у них минометы. Если есть, тогда…
Разорвавшаяся в двух — шагах от сарая, мина, не — дает окончить фразу. Вторая разрывается где-то за стеной. Третья бьет прямо в сарай.
Обстрел длится минут пять. Ширяев сидит на корточках, опершись спиной о стенку. Игоря не видно. Мины летят сериями, по пять-шесть штук. Потом — перерыв несколько секунд и снова пять-шесть штук. Рядом кто-то стонет высоким, почти женским голосом. Потом сразу — тишина.
Приподымаюсь на руках, выглядываю в окно. Немцы бегут по полю, прямо на нас.
— Слушай мою команду!
Ширяев вскакивает и одним прыжком оказывается у пулемета.
Три коротких очереди. Потом одна длинная.
Немцы исчезают в овраге. Мы выводим бойцов из сараев. Они окапываются по ту сторону — задней стенки. В сараях оставляем только два пулемета — пока достаточно. У нас уже четверо раненых и шестеро убитых.
Опять начинается обстрел. Под прикрытием минометов немцы вылезают из оврага. Они успевают пробежать метров двадцать, не больше. Местность совершенно ровная, укрыться негде. Поодиночке убегают в овраг. Большинство так и остается на месте. На глинистой, поросшей бурьяном земле одиноко зеленеют бугорки тел.
После третьего раза немцы прекращают атаки. Ширяев вытирает рукавом мокрый от дождя и пота лоб.
— Сейчас окружать начнут. Я их уже знаю.
В окно влезает Саврасов. Он страшно бледен. Мне даже кажется, что у него трясутся колени.
— В том сарае почти всех перебило… — Он с трудом переводит дыхание. — Осколком повредило пулемет. По-моему… — Саврасов растерянно переводит глаза с комбата на меня и опять на комбата.
— Что по-моему? — резко спрашивает Ширяев.
— Надо что-То… это самое… решать…
— Решать! Решать! И без тебя знаю, что решать. Сколько человек вышло из строя?
— Я еще… не того… не считал..
—. Не считал…. -.
Ширяев встает. Подходит к задней стене сарая. Сквозь разрушенное окно видно ровное, однообразное поле без единого — кустика.
— Ну что ж. Двигаться будем, а? Здесь не даст житья.
Поворачивается. Он несколько бледнее обычного.
— Который час? У меня часы стали.
Игорь смотрит на часы.
— Двадцать минут двенадцатого.
— Давайте тогда. — Ширяев жует губами. — Только пулеметом одним придется пожертвовать. Прикрывать нас надо.
Оказывается, из пулеметчиков остался один Филатов. Кругликов убит, Севастьянов ранен. Ширяев обводит глазами сарай.
— А Седых? Где Седых?
— Вон, на стропилах сидит.
— Давай сюда!
Парень в майке, ловко повиснув на руках, легко спрыгивает на землю.
— Пулемет знаешь?
— Знаю, — тихо отвечает парень, почти не. шевеля губами.
Он смотрит прямо на Ширяева, не мигая.
Лицо у него розовое, с золотистым пушком на щеках. Глаза совсем детские, — веселые, голубые, чуть-чуть раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. С таким лицом голубей гонять да с соседскими мальчишками драться! И совсем не вяжутся с его детскостью, — точно спутал кто-то, — крепкая шея, широкие плечи, тугие, вздрагивающие от каждого движения бицепсы. Он без гимнастерки. Ветхая, бесцветная майка так и трещит под напором молодых мускулов.
— А где гимнастерка? — Ширяев сдерживает улыбку, но спрашивает все-таки по-комбатски, грозно.
— Вшей бил, товарищ комбат. А тут как раз эти… фрицы. Вот она, за пулеметом. — И он смущенно ковыряет мозоль на широкой, загрубелой ладони.