— Ты хочешь забрать его? — пролепетала я, судорожно размышляя, как же мне противостоять ему. — Мне… мне этот крест не нравится…
Он отпустил крест и сделал большой шаг назад.
— Он принадлежит мне!
Я вытаращила глаза.
— Тебе?
Его глаза засверкали. Он поднял оба кулака. Сердце мое бешено забилось.
— Его у меня отобрали! — прошипел он сквозь зубы. Трясущимися пальцами, будто парализованная его взглядом, я расстегнула застежку и хотела вернуть ему цепочку. Ганс взглянул на украшение в моей руке.
— Оставьте это, — бросил он.
— Но…
Я не могла продолжать. Кончиками пальцев он взял подвеску и поднес ее прямо к моему носу.
— Украшение испорчено, разве не видите сами? Вы сделали из него крест. Что мне делать с этим крестом? Моим амулетом был Мьелнир, молот бога грома и плодородия, а вы его разрушили. То, что получилось из амулета, теперь не имеет для меня никакого значения. Черт возьми, да делайте вы с этим, что вам заблагорассудится.
Растерянность на моем лице, кажется, помогла ему осознать, что я не могла взять в толк, о чем он говорил. Смягчив тон, он продолжал:
— Постарайтесь понять меня, госпожа. Вы поклоняетесь кресту, на котором был распят Иисус Христос, и крест этот для вас свят. А если у вашего креста сломали бы верхушку, то есть поступили бы так, как, к примеру, поломали мой молот, из которого вы сделали крест? — Он поймал мою руку и вложил в нее подвеску. — Носите этот крест. Это чистое, хорошее серебро с гор моей родины, оно украсит вас.
Я смущенно взглянула на него. Я была абсолютно уверена в том, что отец умышленно дал указание изменить форму подвески. Может быть, для того, чтобы благословение Господне проникло в украшение. А возможно, для того, чтобы тот, кому оно принадлежало раньше, до сих пор не рассказавший о себе, лишний раз вспомнил о своем поражении. Не Фулко ли подсказал ему эту идею? Отец был не из тех, кто мог таким изощренным способом издеваться над людьми. Бог грома и плодородия. А теперь крест. Я могла понять гнев Ганса. Но меня не покидало неприятное чувство при мысли о том, что я ношу на груди предмет, когда-то олицетворявший языческий символ, хоть тот и был окроплен святой водой…
Несмотря на все мои тщательно скрываемые попытки, для меня так и осталось тайной, что же все-таки произошло в монастыре, когда там работал Ганс. Один раз он даже вернулся в кандалах. Говорили, будто он набросился на аббата и, как зверь, вцепился ему в глотку. После этого происшествия отец приказал заковать его в цепи во дворе замка и два дня продержал его голодным, на холоде под дождем. Когда с наступлением темноты я прокралась к нему, чтобы спросить, что же все-таки произошло, Ганс уклонился от ответа. Даже хлеб, принесенный мною, он взял не сразу.
— И что вы теперь потребуете за это?
Моя маленькая лампа колыхалась на ветру. Дрожа от холода, я поплотнее натянула на плечи шерстяную шаль.
— Ничего, Ганс. Это называется благотворительность.
Он тихо рассмеялся.
— Христиане используют благотворительность, чтобы искупить свои грехи и уже безгрешными предстать перед своим Богом, не так ли? — Цепь забренчала, когда он осторожно взял хлеб из моих рук. — Искренне желаю вам оказаться на этом месте, девица.
Покидая двор, я чувствовала себя задетой за живое. На следующий день я попросила отца отпустить Ганса. Но лишь когда и Эмилия стала умолять о том же, отец распорядился спять с моего слуги цепи. После этого интерес к физической силе раба совершенно пропал. Многие жители замка обходили его стороной. Отец пытался даже воспрепятствовать моим прогулкам в его сопровождении, так как боялся за меня.
Были ли для этого основания? Ганс, конечно, презирал меня, ведь я была дочерью его истязателя. И кусок хлеба, который я принесла ему в ту ночь, наверное, комом стоял у него в горле. Но когда я понаблюдала за тем, как он обходится с лошадьми и один раз даже водрузил на спину одной из лошадей маленького мальчика, я совершенно уверилась в том, что мне не стоит его бояться. Разве он не давал клятву на Библии?
Ни за что на свете я не хотела отказываться от своих прогулок за пределы замка и пропускала мимо ушей все предостережения отца, Майи и патера Арнольда. И когда я напомнила отцу о нашем уговоре, то желание любой ценой узнать имя чужестранца перевесило тревогу за жизнь дочери; он оставил меня в покое. Ганс же хранил молчание. Однако мне показалось, что ему доставляет удовольствие выезжать за пределы замка. Один или два раза на его лице даже промелькнула улыбка, когда он думал, что я не смотрю на него. Но как я ни старалась, мне так и не удалось пробить стену его молчания.
И лишь моей сестре Эмилии удалось найти подход к несловоохотливому чужестранцу. Весной, когда чуть потеплело, она стала чувствовать себя лучше. Почувствовав себя немного окрепшей, она велела позвать Ганса, чтобы он отнес ее в сад. Его мрачное лицо посветлело, как только он переступил порог женских покоев. Он поднял ее на руки, чтобы вынести столь осторожно и бережно, что меня охватило необъяснимое чувство ревности. Внизу он усадил ее в кресле и поднес прописанные мастером Нафтали сок шандры и чай вероники. Под всевидящим оком Гизеллы он частенько оставался сидеть рядом с Эмилией. Казалось, она совсем не боялась его, даже отвратительные пресмыкающиеся на его руках не внушали ей отвращения, она могла коснуться изображений рукой или игриво вести пальчиком по изгибам нарисованных линий. Шутя, он уговаривал ее глотать горькие лекарства. А чай от кашля он выпивал с ней наперегонки. Я слышала, как он тихим голосом рассказывал ей всякие истории. Смех Эмилии звучал как колокольчик, высоко и чисто. Как и обещал, он вырезал из дерева куклу и раскрасил ее в разные цвета, а косы сделал из конского волоса.
— Я бы хотела, чтобы и у меня были такие же длинные волосы… — сказала Эмилия.
Она была очень рада и взволнованна. Ганс задумчиво вертел куклу в руках, поворачивая ее в разные стороны.
— А у моей младшей сестры волосы еще длиннее… — задумчиво произнес он.
— У тебя есть сестра?
Он кивнул. Я стояла, затаив дыхание, за ягодным кустом.
— Ее зовут Зигрун, и ее белокурые волосы спускаются ниже колен. Но я уже так давно не видел ее… — Он уперся рукой в подбородок и уставился в кустарник. — Когда мы были детьми, мы очень любили прятаться в пещерах. Я брал ее за длинную косу, чтобы не потерять в темноте. Став старше, она начала укладывать косу вокруг головы, чтобы она не мешала ей при стрельбе из лука. Мы вместе ходили на охоту и однажды даже убили лося.
— Что такое лось?
— Он выглядит, как олень, но у него большие широкие, похожие на лопату и очень тяжелые рога. Он может быть агрессивным и может наброситься на человека, если почувствует, что на него охотятся. Но Зигрун ни капельки его не боялась. — Он печально улыбнулся. — Она была очень мужественной и красивой.
— Такой, как моя сестра? — бесцеремонно спросила Эмилия.
Глупая Эмилия! Ганс повернул голову и задумчиво посмотрел на нее.
— Возможно, — загадочно произнес он.
— Когда-нибудь ты возьмешь меня с собой в свою страну? Мне так хочется увидеть лося. Покажешь мне его?
Он осторожно накрыл ладонью ее пальцы.
— Когда солнце взойдет на Западе и твои щеки наконец порозовеют, meyja,[6] вот тогда я и покажу тебе лосей.
— Когда это будет, Ганс? — Эмилия закрыла глаза.
— Скоро, meyja, скоро.
Ганс убрал с ее лица прядь волос и поправил на ее голове венок, который они вместе сплели из маргариток. Мне бросилось в глаза то, что Ганс намотал на запястье кожаные путы, которые я порезала тогда в зале. Может, для того, чтобы никогда не забывать о дне своего порабощения?