Дядя Рихард издал звук, похожий на хрюканье, когда его голова в полудреме запрокинулась на спинку кресла. Для брата моей матери немецкое пиво было слишком сильнодействующим напитком, и он часто после еды засыпал за столом. Двое из музыкантов, украдкой посмеиваясь, попытались подрезать ему уши, один из них даже достал маленький нож, но фрау Гертрудис пресекла попытку нанести увечья. Качая головой, мой духовник опять сунул в нос кубок и умолк. Аббат Фулко одарил его строгим взглядом за то, что тот столь легко лишился возможности говорить. Отец, наморщив лоб, смотрел на нашего капеллана, не отвлекаясь при этом от своей беседы с господином Герхардом. Оружейник лишь улыбался. Каждый за столом знал святые истории патера Арнольда почти наизусть и не очень-то жаждал узнать еще об одном мученике. Но у патера были собственные представления, касающиеся христианских наставлений своих овечек. Под столом над костями урчали две собаки. Краем глаза я видела, как батрачки шушукались, шептались и хихикали в углу, вместо того чтобы выполнять свою работу, но мне совсем не хотелось вставать из-за стола и призывать их к порядку. Глупые гусыни, им бы только развлекаться и глазеть по углам.
— Слышал, ты была в подземелье, у браконьера? — обратился ко мне отец, поглаживая свою тунику.
В последнее время он пристрастился, как священник, носить длинные одежды с богатой вышивкой в верхней части. К этому я еще должна привыкнуть. — Благочестивый Фулко встретил тебя перед центральной башней, не так ли?
— Я раздавала подаяния. Мама в это время делала то же самое, — сказала я в ответ. — Я буду молиться о его душе. Наверное, он сильно голодал, раз отправился браконьерствовать.
Отец пробурчал нечто вроде «сброд» и «мелкий воришка», наполняя при этом чашу до самых краев.
— Даже голод не оправдывает браконьерства. — Патер Арнольд вновь принялся за свои нравоучения. Нос его покраснел. — Еще святой Элегиус от Ноя сказал, что Бог Вседержитель хотел создать всех людей богатыми. Но хотел, чтобы на этом свете были и бедные. И бедные должны со скромностью и смирением распоряжаться тем, что дают им богатые. Все же другое, как вам известно, называется воровством, моя дорогая. — Двумя пальцами он подцепил и направил крошку хлеба в рот, приподняв при этом брови. — Сколько же можно предупреждать вас, что не подобает подвергать критике существующий порядок всесильных.
— Я вовсе не критикую…
— Вы пытаетесь говорить о таких делах, о которых женщине лучше молчать. Порядок, установленный самим Господом Богом, совершенен. Кто не работает, тот и не должен есть, учит апостол Павел. А тот, кто возражает, должен быть наказан. — Патер вытянулся в струнку. — Сегодня вечером вы должны молиться с большой прилежностью и серьезностью, фройляйн Элеонора. Не достаточно сказать лишь: «Бог смотрит на меня, он свидетель моих греховных слов и…»
— Ну ладно, успокойтесь, патер, — стал увещевать отец моего духовника. — Она лишний раз подтвердила свое стремление быть милосердной и сострадать другим. Порой вы слишком строги к моей дочери. А браконьер понесет заслуженное наказание, будьте спокойны. Сначала мы сделаем из него отбивную, а потом…
— Ты хоть знаешь, что он нормандец? — прервала я его, довольная, что наставления патера оказались не слишком продолжительными, между тем осматривая все, что было на столе, в поисках еще какого-нибудь лакомого кусочка. Может, съесть немного каши или кусок паштета?
— Нормандец? — отец наклонил голову вперед. — Откуда ты это знаешь?
— Я говорила с ним.
— Ты с ним говорила? В темнице? Что он сказал?
В голосе отца прозвучали жесткие нотки.
— Ничего особенного. Всего лишь одно предложение, и так, как это всегда говорила мама.
— Что он сказал? Что?
— Он сказал: «Deus vos bensigna». Больше ничего.
Еще назвал меня dame chiere — дорогая дама. Чепуха какая-то! Никакая я не дама. Dame chiere… Этого отцу знать не следовало. В задумчивости я разламывала краюху хлеба. Как от пленника дурно пахло, и его волосы, которые просто кишели вшами! Передо мной стоял горшок, полный кусков отварного мяса. Я вдохнула запах шалфея, который сама сушила в начале лета, и всех других трав — хмм, пахло соблазнительно… Я вонзила нож в розовую мякоть мяса, чтобы положить его на ломоть хлеба, когда отец заговорил вновь:
— Наслаждайся вкусом мяса, дитя мое. Еда, как всегда, замечательна.
Я подняла глаза. Прищурившись, отец наблюдал за мной, улыбался и, неожиданно встретившись со мной взглядом, аккуратно сложил руки на груди. Мною овладело неприятное чувство — я слишком хорошо знала своего отца, чтобы не догадаться о том, что он втайне что-то замышляет…
— Элеонора, я хотел бы подарить тебе кое-что!
Если бы я только знала…
— То, что мой заключенный нормандец, открывает для нас совершенно новые возможности. Совершенно новые… — Несколько секунд он рассматривал свои ногти. — Да, абсолютно новые возможности. Я подумал о том, что мужчину вряд ли следует лишать жизни — вместо этого я подарю его тебе. Он должен стать твоим слугой, и ты будешь распоряжаться им, как тебе заблагорассудится. — Полный ожидания, отец смотрел на меня своими маленькими птичьими глазками. — Ну как?
Кусок мяса так и повис над столом. Я смотрела на него, не шевелясь. Верно ли я расслышала — он хотел подарить мне этого грязного, перепачканного кровью великана? Полуживого дикаря, который, кроме того, даже не владел нашим языком? Сейчас я едва могла поверить в то, что он был нормандцем. Я вновь представила его, дурно пахнущего, огромного, вызывающего страх, как лесное чудище, возможно, обладающего сказочными силами, или как тролля, случайно оказавшегося среди людей, — я ощущала вонь в камере, видела крыс, его глаза, тревожно блестевшие в свете факела…
— Ну, ты не рада? Уже утром он покинет подземелье, чтобы прислуживать тебе. Я тут подумал об одной договоренности…
Итак, предчувствия не обманули меня. Отец никогда ничего не дарил без ответной услуги. Но это было его сущностью, и по ней можно было судить о нем как человеке. Почему он ни разу не смог подарить то, что нравилось и мне? Непроизвольно наморщив лоб, я бросила кусок мяса в горшок. Аппетит пропал.
— Я не хочу его. И боюсь.
Отец покровительственно засмеялся, поднял бокал и выпил за мое здоровье.
— Он тебе ничего не сделает, уж об этом я позабочусь. Я пригвозжу его к воротам замка, если он…
— Я не хочу его!
— Вы не можете доверить свою дочь этому человеку, безбожному преступнику! Господин Альберт, опомнитесь! — Ко мне на помощь неожиданно пришел мой духовник, который навис над столом, от ужаса буквально вытаращив свои светлые глаза. — Обдумайте все еще раз, вы…
— Не говорите несуразицу, патер, речь всего лишь о слуге.
— Отец, он мне не нужен!
— Он будет твоим личным конюхом! — не сдержавшись, прогремел отец. За столом воцарилась тишина. Проснулся даже дядя Рихард и в замешательстве смотрел по сторонам. — Он сможет сопровождать тебя при выездах верхом. С таким эскортом ты будешь в полной безопасности. — Отец протянул обе руки над столом и схватил меня. — Разузнаешь, кто он и откуда родом.
— Моим конюхом? — Я наклонилась вперед. — Отец, этот человек почти мертв! Неужели ты всерьез хочешь, чтобы я имела дело с этим обветшавшим существом?
— Его отчистят, моя дорогая, пусть тебя это не заботит. Под грязью скрыт статный парень, если он только…
— Он едва держится на ногах!
— Нафтали постарается, чтобы он мог стоять.
Патер Арнольдус вновь поднялся со своей табуретки.
— Досточтимый граф, простите мой гнев, неужели вам недостаточно прятать в подземных камерах отравителя, а теперь еще этот дикарь? Что же мне делать во спасение вашей души?
— Молиться, — бросил слово отец и кивнул своему камердинеру. — Следите за расходом денег на свечи, патер, и молитесь, для этого вы, собственно, и здесь.
— Этот дикарь не человек, — не сдержавшись, заявил аббат. — Он не говорит ни на каком языке, не имеет имени — вы можете посадить его на цепь или кинуть в клетку к собакам, что, собственно, не имеет никакой разницы. Но спасению вашей души мешает колдун, Альберт, этот злосчастный колдун.