— Они рассчитывают, что их пустят без боя в Москву и в Ленинград, как пустили в Париж. У нас это не получится, нет! Не на таких напали!..
Он бормотал еще долго, потом, казалось, немного успокоился. Но когда Тоня попыталась увести его на тахту, где он спит в своей нише, он посмотрел на нее, презабавно прищурившись, и спросил:
— А что ты скажешь, если у меня вот тут под ногтем тоже целое государство таких же, как мы, дураков. Они воюют, сажают друг друга в тюрьмы, рыгают от обжорства или кашляют от недоедания, и все это до тех пор, пока я не вымою хорошенько руки с мылом и карболовкой. Впрочем, по их исчислению, до этого события протекут миллионы лет. Все относительно, деточка! Вон с той безмятежной звезды все мы тоже не больше, чем космическая пыльца, в которой что-то такое копошится…
Он начал импровизировать на эту тему. Потом читал нараспев стихи:
Человеку грешно гордиться, Человека ничтожна сила…Наконец он угомонился и, навалившись на стол, уснул.
РАЗГОВОР У КАМИНА
Командир немецкой 148-й мото-механизирован-ной дивизии полковник Герберт Шикльгрубер не выносил болотистых низин, которые приходилось преодолевать его дивизии. Он не раз полушутя говорил квартирмейстеру Бюшке, что приступ ревматической боли в ногах для него много неприятнее, чем налеты авиации противника. Поэтому для временной резиденции командира Бюшке выбрал сухой и прочный дом, стоявший на самой горе над рекой.
В этом доме у русских помещался клуб железнодорожников (тот самый, где Смолинцев готовил свой доклад); там имеется вполне приличная мягкая мебель, обитая зеленым бархатом; из окон — прекрасный вид на долину реки и на разрушенный русскими мост.
В комнате, предназначенной для командира, есть старинный камин с мраморной обрешеткой. В случае легкой вечерней сырости его можно затопить. Словом, квартирмейстер Бюшке сделал все возможное, чтобы угодить полковнику, и вправе был рассчитывать на похвалу.
Но полковник был мрачен. Несмотря на все предосторожности, у него опять ныли колени. И, как всегда, вместе с этими болями приходили, унылые мысли.
Полковник Шикльгрубер прежде всего вспомнил, что он только полковник, тогда как большинство его сослуживцев, командиров дивизий, уже давно произведены в генералы. Причиной является, как это ни странно, то нелепое обстоятельство, что он — однофамилец фюрера. Черт бы побрал это болезненное тщеславие «великих людей»! Они не терпят ничего, что хоть сколько-нибудь мешает представлению о полной их исключительности. Как же можно допустить, чтобы в генералитете армии было два Шикльгрубера! Один Шикльгрубер — фюрер, диктатор, Гитлер, а другой — просто Шикльгрубер. «Хайль Шикльгрубер!» — нет, это даже звучит наивно.
Командир дивизии поморщился и позвонил.
— Поступила сводка о продвижении частей нашей дивизии? — спросил он обер-лейтенанта Гаубера, своего адъютанта.
— Так точно. Передовые части продвинулись еще на тридцать пять километров. Они занимают… — обер-лейтенант замялся: ох, эти русские названия!
— Хорошо, идите, — полковник махнул рукой.
Он, Шикльгрубер, в сущности презирает истерическую тактику своего однофамильца. Удивительно, что она имеет такой успех. Один серьезный, продуманный контрудар противника может опрокинуть весь этот дешевый триумф! Плохо придется, когда пройдет опьянение успехами и наступит пора трезвости. Но пока что надо поскорее подтягивать тылы.
Дверь опять отворилась. Вошел Гаубер: полковника желает видеть штурмбанфюрер[1] Грейвс!
— Разве здесь есть войска СС? — спросил полковник.
— Нет, на нашем участке фронта их нет. Но он говорит, что имеет специальное поручение из канцелярии фюрера.
В голосе обер-лейтенанта звучало сознание особой значительности этого посещения.
Быть может, обо мне все-таки вспомнили? — мелькнуло в голове полковника. Он знал, что новые назначения иногда доставляют специальные офицеры ставки.
Он убрал со стола термос с чаем и поставил за штору на подоконнике. У ворот под деревьями стоял незнакомый полковнику запыленный новенький «опель» в пятнистом камуфляже.
Штурмбанфюрер Грейвс оказался маленьким подвижным человеком в стального цвета плаще и дымчатых дорожных очках. Он небрежно приветствовал полковника традиционным жестом и первый протянул руку. Он старался держаться уверенно, но был чем-то озабочен, хотя его серое, типично «штабное» лицо сохраняло все признаки профессиональной бесстрастности.