Как странно, что они тут еще ничего не знают, не подозревают даже, что это был за немец!
— Товарищ командир, идут! — тревожно сказал один из бойцов, что стоял у самого бруствера.
Все прислушались.
Сплошной, все нарастающий гул, какой бывает от мчащегося по мосту товарного состава, приближался к ним.
— Приготовиться! — быстро оглядывая разместившихся у орудия солдат, крикнул командир «пятачка».
Отчаянное лукавство светилось теперь в его глазах, и только глубокая сосредоточенность лица выдавала напряжение воли.
Заряжающий осторожно, как младенца, поднес на руках снаряд и остановился с ним у казенной части орудия.
Никто не говорил ни слова.
Гул нарастал, напряжение становилось нестерпимым.
Смолинцев взглянул на командира. Он был бледен.
Прошло еще несколько мгновений. Гул придвинулся вплотную, как стена, и уже два-три снаряда, просвистев над траншеей, разорвались где-то у леса. Но орудия все еще молчали, и бойцы с нервным недоумением поглядывали на командира.
— Огонь! — крикнул он, наконец, и рубанул рукой.
И в тот же миг раздался выстрел. Пушка дернулась немного назад. Заряжающий отодвинул затвор, и сразу от гильзы, упавшей на землю, запахло пороховой гарью.
Теперь, когда пушки не молчат, а стреляют, сразу как бы отлегло от сердца, стало спокойнее.
Боец в каске, стоявший рядом со Смолинцевым, приподнялся над бруствером и стал смотреть в поле. На зарядном ящике лежала чья-то каска. Смолинцев надел ее и тоже выглянул из траншеи.
Вот они, танки! До них не более пятисот метров. Не выдержав огня, они разворачиваются, спешат уйти. Только один из них вертится на одном месте с перебитыми гусеницами.
— Снаряды кончились, товарищ командир! — убитым голосом доложил Федюничев. — Один всего Остался, и тот осколочный!
Оцепив зубы, командир думает секунду, другую, третью, затем со злобой швыряет фуражку на землю.
— Подбрось в ствол лопаты четыре песку: последним снарядом взорвем орудие, — приказывает он глухо и добавляет: — Сейчас они снова вернутся. Надо уходить в плавни. Так и скажите всем.
Но что это? Без команды, повинуясь какому-то порыву, бойцы один за другим выбираются из траншеи и с криками несутся к подбитому танку.
Кто-то метнул гранату.
Танк загорелся, и от него, как от жертвенника, поднялся в небо столб черного дыма, смешанного с огнем.
Поддаваясь общему порыву, Смолинцев тоже выскочил из укрытия и что есть мочи побежал вслед за другими.
— Назад! Кто приказал? Хоронись в окопы! — донесся сзади срывающийся хриплый голос командира.
В ту же минуту Смолинцев почувствовал, что земля снова загудела. Справа поперек поля неслись танки. Черные комья летели у них из-под гусениц, огненные языки бились на рыльцах пулеметов.
С необыкновенной болезненной тоской Смолинцев припомнил: не осталось больше ни одного снаряда!
В этот миг что-то со звоном ударило ему в каску, и красная, как раскаленный уголек, искра погасила сознание…
«СОЦИАЛЬНАЯ ИДИЛЛИЯ»
В тот день полковник Шикльгрубер был в превосходном настроении. Еще бы — «после стольких усилий проклятый русский «пятачок» наконец ликвидирован!
Только он, полковник Шикльгрубер, знает, как много унижений доставил ему этот узенький треугольник на штабной карте фронта, вклинившийся как раз на стыке двух армий у развилки шоссейной и железнодорожной магистралей.
— Что вы там копаетесь, полковник? — каждый день кричал ему в телефон этот выскочка Клин-гер из штаба корпуса, бравируя своим положением начальника и генерала. — Все части нашего корпуса ушли вперед. Мы возьмем Москву, пока вы ковыряетесь там с этой горсткой русских фанатиков. Мне пришлось краснеть за вас на военном совете армии. Вы сами понимаете не хуже меня, как это отражается на вашей военной репутации!
И вот теперь неприятности позади, все кончено.
Обер-лейтенант Гаубер — адъютант полковника — появился на пороге.
— Там в приемной дожидается аудиенции корреспондент «Дойтше Цайтунг». Согласен ли полковник его принять?
— Да, да, пусть войдет, — охотно согласился Шикльгрубер.
Теперь у него не было поводов бояться журналистов.
Корреспондент оказался весьма развязным молодым человеком, прекрасно освоившим фразеологию и логику пропагандистской школы доктора Геббельса. В его маленьком остром личике было нечто смазливое. Вместо обычного кителя он носил великолепного покроя куртку с многочисленными молниями на кожаных карманах.
Он проворно прошел через всю комнату к столу командира дивизии, ловко отсалютовал, отрекомендовался и, по-кроличьи шевеля красными хрящами ушей, принялся уверять полковника, что в интересах нации ему необходимо сделать великодушный жест.