Женщина вышла, сохраняя достоинство.
Наступило молчание.
— Садитесь, — предложил штурмбанфюрер, так как доктор все еще стоял. Он опустил руку в карман и достал портсигар.
— Вы курите? — обратился он к доктору.
— Спасибо, я привык к своим, — хмурясь, ответил врач.
Он потянулся к пачке, достал сигарету и снова положил пачку на стол.
Грейвс уже зажег спичку и дал огня. Они закурили каждый свое.
— Третьему от одной спички не полагается, — сказал Грейвс коменданту. — Плохая примета, — он усмехнулся. — Плохо жить с нами, оккупантами, доктор? Вы почему остались — не успели уйти или рассчитывали на лучшее?
Доктор зажег еще спичку: его сигарета не раскуривалась.
— Мне бы хотелось, чтобы мы вернулись к вопросу, ради которого я сюда пришел. Ведь ваша армия не воюет против детей, не правда ли?
Грейвс промолчал.
— Доктор Тростников не ладил с советской властью: он находился в тюрьме в тридцать седьмом году, — негромко сказал комендант, повернувшись к Грейвсу.
— Это так? — спросил Грейвс. — За что вы сидели в тюрьме? Политика?
— Нет, просто произошла ошибка, — сказал доктор.
— Вам выгоднее сказать, что вы были врагом советов, — заметил Грейвс.
— Я говорю то, что есть на самом деле.
— Гм. И с тех пор вы считаете, что всякий арест происходит только по ошибке? — Грейвс добродушно засмеялся, но вдруг стал серьезен.
— Можно привести сюда дочь доктора? — обратился он к коменданту.
Кнюшке снова вызвал дежурного сержанта и отдал приказ.
В комнате опять воцарилось молчание.
— Где вы достаете эти сигареты? — спросил Грейвс, потянувшись рукой к пачке, лежащей на столе около руки доктора.
Но тот не был настроен говорить на отвлеченные темы:
— У меня старые запасы, — пробормотал он.
Дверь отворилась, и двое солдат ввели Тоню.
Платье на ней было порвано, и когда она шла,
то все время обнажалось грязное, в травяной зелени колено, над которым виднелась широкая царапина. На подбородке и на шее тоже были ссадины. Припухшие глаза смотрели угрюмо и настороженно.
В первое мгновение она не заметила отца, который, взглянув на нее, остался сидеть в кресле, только чуть заметно вобрал голову в плечи.
— К сожалению, по правилам допроса, вам тоже придется выйти, — обратился к нему Грейвс. — Но вам особенно нечего, беспокоиться: ваша дочь не такой уж ребенок, как это вам до сих пор кажется.
Он сделал знак сержанту.
Доктор встал.
— Она разыскивала меня, пока я ходил к больному, — твердо сказал он по-русски, быстро взглянув на дочь.
Девушка коротко охнула, увидев его, и замерла, словно в оцепенении.
Сержант подтолкнул доктора и потом потянул его за рукав.
Они уже были у двери, когда девушка вдруг встрепенулась и крикнула:
— Все удалось, папа! Не бойся за меня!
Доктора увели.
— Мы сами устроили им это свидание, — с досадой сказал Грейвс.
Он все еще был слаб в русском языке и не совсем понял, что она крикнула.
«Не бойся за меня» — это довольно ясно. Это утешение или, может быть, обещание вести себя твердо, не выдавать ничего, что ей известно.
Но что-то она говорила еще? Ладно, разберемся постепенно.
— Садитесь, — сказал он по-русски, указывая на кресло, в котором недавно находился доктор.
Девушка продолжала стоять у стены, не двигаясь с места.
— Вы тоже говорите по-немецки, как и отец?
— Нет, не говорю, — последовал отрывистый ответ, со взглядом, устремленным в пол. — Я вообще ничего не знаю и ничего не буду вам говорить.
Грейвс с минуту молчал, потом сказал с деланным хладнокровием:
— Ну, что ж, в таком случае не будем пока зря тратить время. Отведите ее обратно! Пусть подумает.
ПРИСЯГА
Оскорбительный, непонятный допрос, а также неожиданный отъезд из лазарета капитана Багрейчука отравили Смолинцеву все четыре дня, проведенные им в БАО. Старший лейтенант Семенов «прикомандировал» его к мотористам, которые жили в особом блиндаже и занимались осмотром и текущим ремонтом самолетов, несли дежурства, ездили с термосом на полуторке за горячей едой на базу, а в свободное время играли в «козла», оглушительно стукая по столу самодельными костяшками.
При других обстоятельствах Смолинцева целиком захватила бы эта жизнь; мотористы относились к нему с покровительственной ласковостью, называли они его тоже снисходительно «подросток», брали с собой к самолетам и приглашали играть в «козла». Но Смолинцев был задумчив и сдержанно отзывался на их радушие.