— Говорили ли вы перед этим с Гитлером? У Альбрехта Гаусхофера сложилось впечатление, что вы с ним разговаривали с ведома и одобрения Гитлера, что Гитлер действительно знал о ваших намерениях и разделял их.
— Я еще раз заявляю, — ответил Гесс, — Гитлер не знал, что я собираюсь лететь в Великобританию. Я, однако, был уверен: то, что мне предстояло сказать в Англии, встретило бы одобрение фюрера.
— Когда точно вы решили, что полетите сами?
— Мы долго ждали ответа на письмо Альбрехта Гаусхофера. Шли месяцы, а ответа все не было. Я подозревал, что письмо перехватила британская разведка.
— Где вы писали письма Гаусхоферам? Вы их диктовали своей секретарше?
— Да что вы! — закричал Гесс. — Хильдегард Фат была прекрасным секретарем и очаровательной женщиной, но письма носили совершенно секретный характер. Я сам писал их на машинке, дома или в служебном кабинете.
— Я просматривал записки тех, с кем вы встречались в Англии, и протоколы ваших допросов британскими чиновниками. Вы тогда сказали, что Германия не хочет вести переговоры с правительством Черчилля, пусть Великобритания сначала избавится от Черчилля, и тогда вы станете разговаривать об условиях мира. Правда ли это?
— Да. Это самая большая ошибка, которую я совершил. Мне не следовало бы настаивать на том, чтобы они сменили правительство. Это было безрассудством с моей стороны.
Дальнейшие вопросы, — пишет Бёрд, — касались условий мира, с которыми, по утверждению различных историков, Гесс прилетел в Великобританию. Он якобы должен был, в частности, добиваться ухода англичан из Израиля, а также пригрозить Англии блокадой и голодом.
— Оба эти утверждения — ложь, которую, по всей видимости, стали распространять по миру затем, чтобы возбудить симпатии к Англии и восстановить против меня британское общественное мнение, — заявил Гесс. — Гитлер никогда не собирался воевать с Великобританией. Он не предполагал, что Англия объявит нам войну, и не разрабатывал никаких планов против империи.
— Это поразительно, — сказал я как-то Гессу, — вы прекрасно помните обо всем, что относится к вам лично, но вот совсем позабыли о том, что важно с точки зрения истории, например о том, знали ли вы тогда о плане «Барбаросса» или нет. Иногда создается такое впечатление, будто бы вы и в самом деле не знали.
— Действительно? — резко спросил Гесс. — Я произвожу такое впечатление? Если вы думаете, что это правда, и у вас есть доказательства, напишите так в сввей книге. Мне все равно.
Я внимательно посмотрел на этого человека, — пишет Бёрд. — Может, это совесть предостерегала его от воспоминаний о многом из своего прошлого? Мне казалось, что это скорее просто ужас. Гесс был страшно ошеломлен тем, что так слепо подчинился Гитлеру, человеку, который предстал перед всем миром как воплощение дьявола. Гесс, в отличие от Шпеера, не порвал полностью со своим прошлым. Он не раскаивался, как Шпеер, публично в своих грехах, он все еще оставался гордецом и наглецом. И в этих условиях, балансируя между высокомерием и чувством вины, он предпочитал молчать. Легче было сказать: «Не помню»».
Несмотря на настойчивые приставания Бёрда, Гесс продолжал упрямо утверждать, что многого уже не помнит. Он, правда, подтвердил, что еще в Англии, а затем и в Нюрнберге симулировал потерю памяти, в чем, кстати, признался и перед трибуналом, но, по его словам, в результате этой симуляции многое действительно стерлось в памяти. И Бёрд решил помочь ему, заставив его пережить сильное потрясение. Однажды, решив привести свой замысел в исполнение, он отправился в Шпандау.
«Когда я вошел в камеру Гесса, — пишет Бёрд, — он сидел на кровати и ел салат.
— Вы не хотели бы взглянуть сегодня на свой комбинезон, в котором вы прилетели в Англию? — спросил я.
Я застал его врасплох:
— Боже мой! Сейчас, теперь?
Мы отправились в тюремную каптерку, где я заранее развесил на плечиках на дверцах шкафа серо-голубой мундир капитана «люфтваффе» и коричневый кожаный летный комбинезон.
Гесс обогнал меня и погладил кожу:
— Невероятно! Это мой комбинезон. Тот самый, в котором я поднялся в воздух в Аугсбурге! — он ощупывал рукава и проверял молнии. — Все в порядке. Хорошая немецкая работа, полковник.
Он долго поглаживал мундир, кожаный летный шлем, комбинезон на меховой подкладке. Потом спросил: