«Вам пора идти»,– из проема двери просовывается голова медсестры и Томпсон, тяжело вздыхая, смахивает слезу истинного ужаса. Неожиданно он слышит невнятное мычание. Он вопросительно посмотрел на Уильямса, отчаянно пытавшегося что-то сказать, но безрезультатно. Идя обратно вдоль коридора, у самого выхода, Джейкоб всё же спросил медсестру, зачем она помогла ему, если это против правил. На что та лишь устало вздохнула:
«Я медсестра, моя работа – помогать людям, неважно, одержимым или нет. Если люди совсем перестанут заступаться друг за друга, то в каком прогнившем мире мы будем существовать?» Так они распрощались, а Джейкоб оставил это место, пообещав себе, что больше пациентов в этом сущем аду не будет.
«Порок души забирает лучших»
«Я это сделаю», – подобно душевнобольному шептал он, пока высыпал себе горстку таблеток в потную ладонь. Рука судорожно дрожит подобно руке алкоголика на пике ломки. Он проглатывает все таблетки залпом. Джейк не сосчитал, сколько их было, но что больше пяти – точно. «Я затопчу всё это чертово правительство под свою подошву! Размажу по асфальту, подобно жуку!» Он не говорит, прожигает ядом каждое слово. Джейкобу, комната которого поплыла по краям восприятия зрительной картинки во все стороны, на секунду мерещится, что грязно-белые носки кед разъело от кислоты. Он смеётся, сгибается пополам, прижимая ладони к животу, свистит, спуская воздух из лёгких, как из двух воздушных шариков.
Только сейчас Джейк понимает, что те порезы на мертвенно-бледной руке Барта были равносильны саморазрушению его таблетками.
Томпсон смотрит на свои наручные часы, или ему так только кажется, а часы на самом деле стоят на книжной полке в трех метрах от него. Спустя определенное количество времени Джейкоб наконец вспоминает, что у него нет часов, ни наручных, нет часов и в комнате. Его мозги одурманены. Время перестало представлять из себя численные единицы, теперь оно походило на гель в шаре, вечно пребывающий в хаотичном движении, существующий в нескольких точках одновременно. Мир вокруг вертится, крутится, искажается в ломаных призмах выпуклых осколков. Джейк отшатывается на стену, звук удара его затылка похож на стук орешка в скорлупке, во рту у Джейкоба солено от крови прикушенного языка. Сползая по стенке, дёргаясь, как рыба, выброшенная на золотой песок, он смеётся. Смеётся, как умалишённый. «Я это сделаю…» – хрипит он.
Джейкоб Томпсон ощущал себя, по меньшей мере, спятившим Ли Харви Освальдом, готовым пришить Президента США, в поездке на эту чёртову Конференцию. Он должен был представлять свою презентацию в честь дня Воссоединения. Прижавшись лбом к холодному стеклу автобуса, он обдумывал свои действия. «Должен» – такое забавное слово, утерявшее своё былое значение в мировоззрении Джейка… Ни грамма неуклюжей неловкости, ни тени весёлого энтузиазма, ничего, что было свойственно ему прежнему. А ведь когда-то его реальность была такой простой, незамысловатой. Это "когда-то" теперь кажется иной, совершенно чужой жизнью. Ненависть была новым чувством. Усталость была новой. Противостояние его намерениям было новым. Но самой ужасной новой вещью был этот угнетающий страх. Не боязнь смерти, она прошла, а боязнь, что смерть будет напрасна.
«Прости меня за тот инцидент в классе, – виновато извиняется Джейк, когда Миртл поправляет его смокинг. – Я был не в себе».
«Ничего», – отмахивается Бэйн с улыбкой, проводя костяшками своих холодных пальцев по щеке юноши. – Покори их всех!»
Она такая замечательно-искренняя в своей заботе, пахнущая чистотой и сладостью, светящаяся изнутри. Но она уходит, и минутное спокойствие уходит вместе с ней.
Джейкоба всего колотит, когда тот выходит на сцену. Он не спал всю ночь, не сомкнул глаз ни на секунду. Зал небольшой, сидит в нём человек 50, остальные зрители сидят в компании друзей или семьёй по домам, включив прямой эфир, смотря на Джейкоба через линзы. Томпсон не видит их взглядов, но чувствует. Большая часть зрителей, смотрящих конференцию в прямом эфире, думает, что мол, мальчишка просто волнуется…