Джейк заходит в ванную, встаёт на носочки, дотягивается до верхней полки, нащупывает небольшую баночку, забитую маленькими таблетками. Пару секунд он просто смотрит на препараты, и навязчивая идея попробовать их и этим успокоить свои мысли, уже не кажется ему странной. Но его размышления прерывает голос матери: «Милый, ты не забыл про мои таблетки?»
Вторник
Полночи Джейкоб молился, сидя на коленях посередине комнаты. Назойливые мысли, подобно мухам, крутились у его ушей, вечно что-то нашёптывая, не давая ему заветного покоя. Что, если демоны Барта переселятся в него? Что, если окружающие узнают об Уильямсе и решат, что Джейк соучастник, или хуже: такой же одержимый? И этих «что», «если» было сотни, даже тысячи, они всё жужжали, и жужжали, не останавливаясь ни на секунду, словно безустанные мухи. В итоге Томпсон сам не замечает, как стоит напротив заляпанного в зубной пастой зеркала ванной, дотягиваясь до маминых препаратов.
«Всего лишь одна таблетка, ничего страшного не произойдёт, – Думается Джейку, лихорадочно облизывающему губы. – Мама даже не заметит».
Он проглатывает таблетку, судорожно закрывая баночку и убирая её на верхнюю полку. Когда Джейк уже лежит в кровати, бездумно смотря в потолок, под успокоительным отказывается работать голова, и юноша проваливается в темноту, наконец, засыпая.
Правда сводит с ума
Барт отпадает от дверного косяка, впуская Джейкоба внутрь вместе с запахом свежести, характерной для осени, и Томпсон тяжёлым рассеянным взглядом окидывает тёмную гостиную. Уильямс провел гостя внутрь, даже предложил чай. Такая приторная дружелюбность напрягает Джейка, но вопросы, сорняками разрастающиеся в его сознании, мешают сфокусироваться на рациональном мышлении, мешают ему просто встать и уйти, мешают донести на Барта. Ведь этот теоретический донос мог открыть Томпсону новые границы будущего, ибо существовало между Правительством и жителями молчаливая договоренность: люди, доносившие на одержимых, незамедлительно получают плюсик в портфолио, после чего «волшебным образом» получают хорошую работу и условия для жизни. Никто об этом вслух не говорит, но все это знают.
Сердце Джейкоба пропускает череду ударов: на тонких руках Барта красуются порезы, длинные ровные полосы от лезвия, свежие и чуть подёрнутые засыхающей сукровицей. Уильямс, поймав внимательный взгляд Томпсона, медленно и терпеливо, будто бы ничего не произошло, откатывает ткань черной рубашки до костлявого запястья.
«Правда сводит с ума, – поясняет он, – иногда только это напоминает мне о том, что я всё ещё жив», – медленно, словно оттягивая момент истины, говорит Барт.
«Что ты читал?» – не выжидая паузы, спрашивает Джейк.
«Пропаганда и манипуляции» от Эллиота Локвуда», может, слышал», – по странному усмехается Уильямс и спустя ещё каких-то пару секунд до Джейкоба доходит, что вызвало усмешку на лице у собеседника.
«Не может быть, у Эллиота Локвуда не было никаких книг», – хмурится Томпсон, на что Барт лишь слабо качает головой. Эллиот Локвуд, при жизни являвшийся создателем «умных линз» и считавшийся гением, феноменальность которого его и погубила, был – словно святящаяся лампа для дьявольских мотыльков, и немудрено, что в 2168-ом году его официально признали одержимым.
– Он написал эту книгу в 2168-ом году, за пару недель до того, как его упекли в больничку. Подозрительно, не находишь?
«То есть, на момент одержимости?» – выстраивает свои логические цепочки Джейкоб, которые вызывают у Барта лишь закатывание глаз.
«Нет, – твердо отвечает он, – Он и не был одержимым». Джейкоб даже не старается верить Барту, зачем ему это? Чтобы этот прокажённый так же свёл его с ума? Лучше быть ипохондриком, нежели безумцем. Уильямс тяжело вздыхает, прекрасно понимая отрицание Джейкоба. А что ещё можно было ожидать от существа, всю жизнь которому забивали мозги надуманной чепухой и абсурдностью? Он был просто человеком талантливым с критическим мышлением. Эллиот Локвуд видел всю ту околесицу, происходящую с миром. Он видел, как религию превращают в оружие, а если точнее – в манипуляцию.