Даниил Краминов В орбите войны
Записки советского корреспондента за рубежом 1939-1945 годы
Глава первая
Поздней осенью 1938 года меня вызвали из Омска, где я работал корреспондентом «Известий», в Москву. В сером кубическом здании редакции на Пушкинской площади меня приняла К.Т. Чемыхина, «ведавшая кадрами», и, смущенно вспыхивая – она всегда краснела, когда говорила неприятное, – объявила, что меня не утвердили собственным корреспондентом газеты по Омской области, хотя я был им уже два года. Было решено, что собкорами должны быть члены партии, а я еще состоял в комсомоле.
– Но мы не хотим терять вас, – заверила меня Чемыхина – Нам нужен сотрудник в иностранный отдел. Вы ведь раньше были, кажется, связаны в какой-то мере с зарубежными делами?
– Не очень и недолго.
– А точнее?
До поездки корреспондентом «Известий» в Сибирь я около года работал ответственным секретарем журнала «Интернационал молодежи», который издавался Исполкомом КИМ, а в последние студенческие годы – в иностранном отделе «Ленинградской правды».
– Какой язык знаете?
– Немецкий немного. И английский совсем слабо.
– Точнее! Точнее!
Английским я занимался в Ленинградском институте истории, философии, литературы несколько лет назад, а немецким – в средней школе. Но как-то на лекции, еще на первом курсе института, бросил реплику на немецком языке; профессор удивленно замолк и спросил по-немецки:
– Вы говорите по-немецки?
Хвастун в студенте силен, и я также по-немецки ответил:
– Конечно!
Несколько дней спустя меня вызвали в Василеостровский райком комсомола и – как я ни клялся, что не знаю ничего, кроме пары ходовых фраз, – вынесли решение направить работать среди немцев, которых тогда было в Ленинграде много: в кризисные годы германские безработные приехали к нам. Меня тут же послали в горком партии, обязав явиться к человеку, отвечающему за политическую работу с немцами. Им оказался тот самый профессор, перед которым я так неумно похвастал. Я попробовал повторить свои клятвы, но он не стал даже слушать и выделил мне дом № 3 по Детской улице, почти на окраине Васильевского острова, где жили немецкие рабочие.
– Будешь помогать им знакомиться с нашей жизнью, – сказал профессор.
Среди немцев было много коммунистов и социал-демократов; они отнеслись к плохоговорящему на их языке студенту с великодушием людей, видящих слабости других, готовых скрыть их и помочь, Но студенту пришлось всерьез заняться немецким языком. Через год он не только говорил, но и писал по-немецки. Свою журналистскую практику я проходил в газете для немецких рабочих «Роте цайтунг». И хотя ее редактор, венгерский политэмигрант-коммунист, находил мой немецкий язык «варварским», он все же дал ему в своей характеристике похвальную оценку.
– А что вы делали в «Ленинградской правде?»
Эта газета давала в те времена много зарубежной информации и даже имела своих корреспондентов – местных коммунистов – в основных столицах Европы. Прямая авиационная линия связывала Ленинград с Берлином, редакция в тот же день получала германские газеты, а также бюллетень Коминтерна «Интернационале прессе корреспонденц» – «Инпрекорр», который печатался на особой тонкой бумаге. Мне полагалось читать эти газеты и бюллетень, выбирать интересные сообщения и статьи, переводить или писать на их основе заметки.
– Ну это, примерно, то, чем вам придется заниматься в нашем иностранном отделе, – заключила Чемыхина, выслушав мои рассказ.
Намерение редакции не обрадовало меня: не хотелось менять живую, подвижную и интересную работу корреспондента на чтение чужих газет. Да и редакционные друзья уговаривали не расставаться с «творческой работой» (в иностранном отделе они ничего творческого не видели).
– Нельзя собкором – становись спецкором, – убеждал заведующий корреспондентской сетью Сергей Галышев, погибший три года спустя в осажденном Севастополе.
Несколько моих очерков-подвалов появились на страницах «Известий», и даже «маститые известинцы» – Т. Тэсс, Е. Кригер, К. Тараданкин – уже одобрительно похлопывали меня по плечу и благословляли на «очеркистскую стезю». Руководитель одного из отделов, который печатал меня чаще других, отправился к заместителю главного редактора Я.Г. Селиху (редактора в газете не было уже несколько лет) с просьбой «не губить» молодого журналиста. Селих решительно отрезал:
– Он нужен в иностранном отделе. Пусть поскорее находит себе замену в Омске и перебирается в Москву…
В Москву я приехал за несколько дней до нового – 1939 – года. В столице была оттепель, моросил дождь, прохожие жались к мокрым стенам домов, спасаясь от грязной воды, которую разбрызгивали мчавшиеся машины. Человеку, прожившему несколько лет в Сибири, с ее крепкими, но сухими морозами, это было невыносимо, и я очень жалел, что позволил уговорить себя сменить Омск на Москву.
И работа, с которой я познакомился в первые дни нового года, не очень пришлась по душе. Заведующий иностранным отделом Ф.И. Шпигель поручил мне заниматься Германией и немецкой прессой вообще (газеты на немецком языке выходили в столицах почти всех стран Восточной и Юго-Восточной Европы). Я должен был помогать Л. Кайт, которая долгое время была корреспондентом «Известий» в Берлине. Хотя удостоверение иностранного корреспондента и советский паспорт избавили ее от жестких репрессий, каким нацисты подвергли германских евреев, Кайт, вышедшая из их среды и тесно связанная с ними, была потрясена чудовищным обращением с близкими или хорошо знакомыми ей людьми. Неожиданное и необъяснимое превращение сентиментальных, вежливых, законобоязненных и любящих порядок бюргеров в кровожадных садистов, погромщиков и грабителей раздавило и парализовало ее, и она не могла прийти в себя, даже оказавшись в Москве, под защитой своей новой родины.
Чувство враждебности, какое испытывали все советские люди к фашистскому режиму, беспощадно подавлявшему прогрессивные народные силы внутри Германии и проводившему наглую агрессивную, прежде всего, антисоветскую политику за ее пределами, мало способствовало желанию получше познакомиться с жизнью страны, повседневно следить за действиями ее правительства. Тем более что и возможности такого ознакомления были весьма ограничены.
Помимо служебного вестника ТАСС, очень скромного по объему, и записи сообщений, которые передавались -иностранными телеграфными агентствами по радио, источниками нашей информации были зарубежные газеты. Получая наиболее важные издания воздушной почтой, а другие – обычной, международники старательно изучали их, составляли по ним обзоры, писали статьи, «собинфы», то есть собственные информации, и делали многочисленные выписки, рассчитывая использовать их в близком, отдаленном или совсем далеком будущем. У моего соседа по комнате, обозревателя по Западной Европе А. Яновского этими выписками были забиты ящики стола и несколько продолговатых картонных коробок на подоконнике и в шкафу. Показав мне в один из первых дней свои ящики и картонки, он назидательно объявил:
– Хочешь быть хорошим международником – делай выписки и копии.
Человеку, только что переведенному в иностранный отдел, было не совсем ясно, какие выписки делать и как много надо копить, чтобы стать «хорошим международником».
– Выписывай все, что покажется интересным, – посоветовал Яновский – Это же – кирпичики, из которых потом будешь складывать статьи, а может быть, и книги.
– Даже книги?
– Да, и книги – Помолчав, Яновский уточнил: – Конечно, одни выписки книгу не сделают, но и без них книги не напишешь.
– В Омске, а до того в Чите, я вел, хоть и не очень регулярно, дневник, – признался я – Но там я записывал встречи и разговоры с людьми.
– Дневник и выписки хорошо дополняют друг друга, – сказал мой многоопытный сосед – Только трудное это дело – вести дневник постоянно. Я много раз начинал, но вскоре бросал, потом снова начинал и опять бросал…
Новоиспеченному «международнику» захотелось превзойти своего знающего уже известного соседа хотя бы в этом: я дал себе слово не только делать выписки, без которых действительно нельзя обойтись, но и вести дневник, записывая по горячим следам, вернее, по последним сообщениям, суть событий, важных международных актов, правительственных заявлений, речей, просто интересные факты и даже наиболее кие, образные выражения. К сожалению, я нарушал свое слово почти так же часто, как заядлые курильщики нарушают клятвы бросить курить: вел дневник, пока хватало терпения, бросал и снова брался за него, чтобы какое-то время спустя снова бросить, а затем возобновить записи. Часто сами события заставляли браться за перо и доставать толстую общую тетрадь, лежавшую в большом ящике моего стола, а речи и заявления обязывали делать торопливые выписки на квадратах тонкого картона или бумаги, которые постепенно заполняли другие ящики.