Всех участников и свидетелей процесса в Нюрнберге (кроме обвиняемых) поразила нечеловеческая, непостижимая жестокость, с какой нацисты обращались со своими жертвами. Маньяки и садисты, получавшие особое удовольствие, даже физическое наслаждение от вида страданий и мук своих жертв, оправдывали своё поведение не только привычкой выполнять приказы сверху, но и убеждённостью, что служили высшим интересам «расы господ», призванной установить во всём мире «новый порядок». Показания пойманных и доставленных в зал суда свидетелей — более мелких сошек, чем преступники, сидевшие на скамье подсудимых, — таких, как комендант концлагеря Освенцим Гесс, заставляли слушателей дрожать от негодования и ужаса, испытывать сердечные боли, тошноту, удушье. Только подсудимых это не затрагивало, не волновало, и они делали вид, что все гнусности, совершённые их подчинёнными, не имеют к ним никакого отношения.
4
После многомесячного кропотливого рассмотрения совершённых преступлений, заслушивания показаний сотен свидетелей, допроса подсудимых обвинителями и защитой, заключительных речей обвинителей и защитников и, наконец, последних слов главных нацистских военных преступников Международный военный трибунал начал свои закрытые совещания, которые продолжались почти месяц. Дворец правосудия, кишевший людьми многих национальностей — свидетелями, пережившими нацистское варварство, журналистами, просто любопытными — среди последних было поразительно мало немцев, почти опустел. Опустел и лагерь прессы в замке Фабера, число обитателей которого уже сильно сократилось: многие корреспонденты вернулись домой, чтобы заняться своими обычными делами, которые прервал этот процесс.
Мне пришлось отправиться в Берлин. Хотя руины стояли по-прежнему угнетающим памятником недавнего прошлого, между ними проложили улицы, по которым уже бегали кое-где редкие трамваи, доставлявшие берлинцев на работу и с работы. Ожила городская железная дорога, связывавшая все районы Берлина, возрождалась промышленность. Под руководством военных администраций союзников действовали немецкие власти, на общественную арену вышли демократические политические партии.
Вопреки моим надеждам и намерениям — я отвечал за берлинское отделение ТАСС и собирался заняться его делами, — мне и на этот раз не позволили задержаться в Берлине надолго. Н.Г. Пальгунов предложил мне приехать в Москву, чтобы, как он выразился, «довести до кондиции» присланный мною материал о партиях и межпартийной борьбе в послевоенной Германии.
Пока я был занят этим, стало известно, что объявление приговора Международного военного трибунала ожидается 1 октября и что многие корреспонденты поспешно возвращаются в Нюрнберг, чтобы услышать приговор и увидеть реакцию осуждённых. Вместе с другими корреспондентами хотел вернуться и я, но Пальгунов воспротивился.
— Приговор передаст нам Афанасьев, а вы заканчивайте свой материал, он нужен.
Действительно, 1 октября поздно вечером Б.В. Афанасьев, оставленный мною в Нюрнберге, передал приговор, опубликованный на другой день в наших газетах. В нём безоговорочно осуждался фашизм как система насилия и объявлялись вне закона все фашистские организации — национал-социалистская партия, её эсэсовские и штурмовые отряды, гестапо и все филиалы и вспомогательные ведомства тайной полиции. Приговор осуждал агрессию как преступление и отвергал применение силы для разрешения межгосударственных конфликтов. Признав доказанным тяжкие преступления, совершённые подсудимыми, Международный военный трибунал приговорил к смертной казни через повешение Геринга, Риббентропа, Кейтеля, Кальтенбруннера, Розенберга, Франка, Фрика, Штрейхера, Зейс-Инкварта, Заукеля и Йодля. К пожизненному заключению приговаривались Гесс, Редер и Функ. По 20 лет тюрьмы получили Шпеер и Ширак, Нейрат — 15 лет, а Дёниц — только 10 лет. Шахт, Папен и Фриче были освобождены от наказания, хотя позже германские суды по денацификации привлекли их к судебной ответственности.