А Ольга, не уловив ни благородной зависти, ни волнения слушателей, чувствовала себя напряжённо, как на экзамене, — причём отвечала она на этом экзамене не только за себя, но и за всех своих товарищей.
— Мы стараемся быть такими же стойкими и выносливыми, как вы, — сказала она. — Мы учимся бороться у ленинградцев и хотим заслужить право называться ленинградцами.
На многих лицах промелькнуло удивление. Солодухин даже головой покачал: «ишь ты, как возвеличила нас!» Сашок приосанился. Люба оторвалась от своего мысленного спора с мужем и призадумалась.
Ольга заметила движение, вызванное её словами. Да, ленинградцы ещё не понимают величия своего подвига! Ей стало легче. Робеть нечего, не для того они приехали, чтобы считаться подвигами, их встреча — это встреча боевых соратников для взаимной поддержки, для обмена опытом. Она так и сказала, вызвав дружные рукоплескания, и затем неожиданно для самой себя заговорила о предательстве Иринки. Волнуясь, она подробно рассказала всё, что знала об этой девушке, как будто присутствующим было так же важно понять причины падения Иринки, как это было важно Ольге. По воцарившейся в зале томительной тишине она увидела, что это действительно важно всем.
— И вот, товарищи, я виню себя, — сказала Ольга решительно. — Ведь она была рядом со мною. А я не заглянула в её душу. Она же три месяца подряд видела нашу работу, иногда тянулась к нам, иногда в страхе шарахалась. А я прошла мимо её слабости, её неустойчивости. Почему я не поговорила с нею в открытую? Не предупредила её, что нет среднего пути? Не укрепила её душу? Ведь ей было двадцать лет! Она не устояла, сдалась, но я в этом сама виновата. Да, виновата! — страстно подтвердила Ольга, отмахнувшись от протестующего возгласа «деда». — Человеку в тех условиях надо доверять много или ничего. На полпути останавливаться нельзя! Если бы я внушила ей доверие к её собственным силам, заставила её принять решение и перешагнуть через свой страх и легкомыслие… Да ведь мы все хоть раз в жизни перешагнули через свой страх, разве неверно?
Она передохнула и с такой же страстностью продолжала:
— Я говорю об этом потому, что это — часть моего боевого опыта. И этот опыт важен всем. Нельзя быть равнодушными к другому человеку, к его слабости. Надо бороться за каждую душу, говорить с каждым прямо, внимательно и требовательно! — Она посмотрела поверх голов слушателей, улыбнулась возникшему перед нею образу и сказала: — Я хочу рассказать вам, как наш командир воспитывает всех нас. Он нам доверяет, товарищи. Это, по-моему, главное. Он верит в наши силы и заставляет нас верить, что ты всё сможешь, всё вытерпишь, со всем справишься.
Она вдруг всем корпусом повернулась к раскрывшейся возле подмостков двери, вспыхнула и произнесла с восторженной и безоглядной любовью:
— Да вот он сам приехал, наш командир!
Гудимов и Пегов поднялись на подмостки. Они только что приехали из Смольного, и на лице Гудимова ещё держалось серьёзное, озабоченное выражение. Его встретили рукоплесканиями, он тряхнул головой, оживился и охотно вышел к трибуне.
Ольга уже несколько раз за последние дни слушала его выступления перед ленинградцами. Но сегодня она уловила в его речи какую-то новую, суровую интонацию.
— Нас ушло в лес семнадцать человек, и один испугался, убежал. Но остальные знали, что страна надеется на нас, что Сталин вериг нам. Мы были тогда очень слабы, а теперь против нас посылают дивизии карателей с артиллерией и самолётами, и всё-таки не могут уничтожить нас. И не уничтожат! Хотя, быть может, нам ещё придётся очень туго. Мы обещаем вам, ленинградцам, что выдержим самый жестокий напор, но превратим немецкий тыл в ад для врага!
Так закончил Гудимов. В этой концовке не было ничего необыкновенного, но за обычными словами Ольге почудилась внутренняя тревога.