Она вышла в кухню и увидела свои ещё не вычищенные, облепленные грязью ботинки.
Мать, как всегда подтянутая, с завитыми и тщательно уложенными волосами, счищала присохшие комья грязи с её пальто. На руках у неё были старые перчатки — Анна Константиновна берегла свои пальцы пианистки.
— Как хорошо дома, — сказала Мария, целуя мать.
Она вернулась к сынишке, присела рядом с ним на ковёр и помогла ему расцепить кольца. Андрюшка разметал их по ковру, но тотчас притянул к себе и стал соединять с той же напряженной деловитостью, с какой за минуту до того старался их разъединить.
— Пей чай, Муся. Остынет, — сказала, входя, Анна Константиновна.
— Пусть стынет… Мама!
— Что, детка?
— Мама… от Бориса ничего не было?
— Ах, я сама так тревожусь… Сегодня в булочной говорили, что немцы сбросили парашютистов в Гатчине…
— Мамочка, не слушай ты, бога ради, что говорят в булочной!
— Да я и не верю, но ведь уши не заткнёшь… А ты мне никогда ничего не рассказываешь.
— Что же мне рассказывать?
— А ты знаешь, у тебя пальто пробито пулей или осколком, уж не знаю чем, только…
— Наверное, папиросой прожгла. И от Оли ничего не было?
— Уж Олю-то Борис наверняка эвакуировал. А за Бориса ты не бойся, он такой разумный и осторожный человек.
— Осторожный?
Странно, что мама, так хорошо умеющая разбираться в людях, совсем не понимает Бориса! Или она просто втайне недолюбливает его? Любого безрассудства, необдуманной смелости можно ждать от Бориса скорее, чем осторожности и рассудительности… Но даже если в нём есть осторожность и рассудительность, они сейчас будут использованы им в таком страшном, таком опасном деле…
Резкий звонок заставил вздрогнуть обеих женщин. С одной мыслью побежали они открывать дверь.
Нет, не Борис!
Незнакомый лейтенант танковых войск держал конверт в запыленных руках, покрытых разводами грязи.
— Лейтенант Кривозуб, — весело представился он. — Марии Николаевне Смолиной письмецо от двоюродного брата. Жив, здоров, кланяется.
Письмо Алёши было коротко. Несколько бодрых слов, приветы: «Достаётся нам здорово, но духа не теряем. Отступаем с боями, лупим их сколько можем. Не беспокойтесь, к вам не пропустим». И всё.
Мария дала лейтенанту помыться и напоила его чаем. Лейтенант пожаловался, что не знает города, а ему надавали кучу писем и все надо разнести сегодня до темноты, чтобы к ночи поспеть на завод за новым танком. Вид у него был смертельно усталый, и, как только он на минуту замолкал, глаза его начинали слипаться. Но Марию приятно поразило его отличное настроение. И снова ей показалось, что вчерашняя ночь, встреча с Митей были дурным сном.
Лейтенант похвалил Андрюшу: «Ух ты, крепыш!» — и любезно сказал Марии, что Алёша — хитрец! — скрывал, какая у него красивая двоюродная сестра.
— Да ему и вспоминать нас, наверное, некогда, — заметила Мария, с удовольствием возвращаясь к забытому в последние дни ощущению своей привлекательности.
— Вот так раз! — воскликнул Кривозуб. — Чем труднее воевать, тем важнее помнить, кого защищаешь!
Мария разобрала кучу писем, которые надо было разнести; наметила самый короткий маршрут и пошла проводить лейтенанта. Ей хотелось расспросить его наедине.
— Ну, как у вас?
— Горячо! — ответил Кривозуб. — Вот уж месяц из боёв не вылазим. День и ночь. А толку мало. Сколько уж продрапали, и опять драпают. Одними танками не отобьёшься, а пехота…
Мария снова вспомнила Митю, его серое искажённое лицо и затем ночь на шоссе.
— Но почему? Почему?
— Так ведь голов не поднять, — сказал лейтенант. — Авиация.
— А у нас?
— На нашем участке мы наших самолётов почти не видали… А ихние так и стригут, так и стригут, всё с бреющего полёта. Страшно, кто не привык. А кто у нас привык? Молодёжь, войны не видали.
Кривозуб говорил спокойно, рассудительно, и не чувствовала в нём Мария того беспокойства, которое томило её непрерывно, как тупая боль.
— Сколько ж ещё отступать! Так до Ленинграда докатитесь, — мрачно сказала она.
— Очень просто, — ответил Кривозуб. — И так уже недалеко осталось — куда ближе!
Мария с гневом покосилась на него, и резкое слово уже готово было слететь с её губ, но он вдруг сказал:
— Только ведь, знаете, каков русский человек? Терпелив, да упрям, его не переспоришь. А советский человек и того упрямее. И ведь разбередило его до сердца, а раз до сердца дошло — силушку подсоберёт, плечами поведёт да развернётся, да — размахнётся, да ка-ак ахнет! Так оно и будет.