— Товарищ начальник, эскадронцы!
Бубнич посмотрел в окно. Даже сквозь двойные стекла был слышен гул во дворе.
— Так шо вот как! — победно оглядывая присутствующих, сказал Сякин. — А ты гутаришь, комиссар, мол, никакой дисциплины. За командира — хучь в огонь!
— Панченко, — крикнул Иншаков, — тревогу!
Голова Панченко исчезла.
— Давай замиряться, комиссар, — сказал Сякин, растирая на полу тлеющий окурок. — У меня хлопцы заводные. Могут чего напутать, милицию ету разнести. Народ нервенный, пулей меченный.
— Уйдешь отсюда только тогда, когда прикажешь выдать зачинщиков убийства и грабежа, — сказал Бубнич.
По всему зданию лязгало оружие. Гуляев, подойдя к окну, выглянул через стекло во двор. Там грозно выстраивался эскадрон. У калитки виднелись две пулеметные тачанки. Бледные лица всадников были искажены. Видно было, как среди них мечутся и что-то кричат несколько человек.
И вдруг до Гуляева дошло, что все происходящее — недоразумение. Ведь Бубнич и Иншаков не знали всего, что произошло, а Сякин из самолюбия не желал оправдываться.
— Товарищ начальник, товарищ Бубнич, — вмешался он, и все трое посмотрели на него с каким-то странным ожиданием.
— Я присутствовал при происшествии, — сказал он. — Комэск не виноват. Конечно, настроения нехорошие в эскадроне, но в этот раз произошло все вот как. Мужичок, у которого стояли на квартире трое из эскадрона, начал их уличать и назвал бандитами. Они его потащили на сходку…
— Ага, значит и сходка была! — поднял голос Иншаков, но Бубнич так двинул ему локтем в бок, что тот сразу притих.
— Там был один бузотер — Багров. Он зарубил мужика и подбил часть бойцов на грабеж. Часть, а не всех… Потом прибыл комэск и все прекратилось. Багрова я вынужден был ликвидировать, потому что боялся, как бы не начался мятеж… Вот и все.
— Так, — сказал Бубнич после молчания, — ясно. Тут без чаю не разобраться. Ты свободен, Сякин. Но будут твои махновцы так себя вести, не миновать тебе трибунала.
— Ничо, — сказал, обтряхивая колени от пепла, Сякин, — живы будем — не помрем.
— Зачинщиков дебоша накажи в эскадроне! — сказал Бубнич.
Сякин секунду смотрел ему в глаза, потом ухмыльнулся и взял под козырек.
— Слухаю, товарищ начальник.
Он прозвенел шпорами, и дверь за ним захлопнулась.
— Надо было брать! — вскочил Иншаков. — Анархист, понимаешь, какое дело.
— Возьмем, — сказал Бубнич, зябко поведя плечами под кожанкой, — если надо будет. А пока он еще повоюет… За революцию.
Вечером, затеплив на стуле около своего изголовья огарок, Гуляев прилег и раскрыл книгу. В комнате было тепло. Внизу топили. Пахло обжитыми запахами уюта, прогретой пыли, чуть-чуть — дымом. После всего случившегося за день было так хорошо, скинув сапоги, лежать на сундуке, упершись локтем в подушку, покрытую красной наволочкой, читать о странном и ущербном человеке из «Мистерии» Гамсуна, встревожившим мир и покой прибрежного городишка.
Вдруг он оторвался от книги и сел. За сегодня он ни разу не попробовал пробиться к Саньке Клешкову, ни разу не попытался добиться смягчения его участи. Конечно, слова Бубнича его несколько утешили. Не могли начальники из-за одной ошибки так просто забыть заслуги Саньки. Он поймал за голенище сапог и начал его натягивать. Сейчас он пойдет в отдел, договорится с ребятами и его пропустят к Саньке.
В это время на лестнице послышались шаги. Он поднял голову и прислушался. Это, похоже, шла Нина. Он нахмурился. Почему его это так волнует?
Постучали.
— Войдите, — сказал он, успевая натянуть второй сапог, благо портянка была уже намотана.
Вошла Нина.
— Владимир Дмитриевич, — сказала она, держась за ручку двери, — наше семейство пожелало узнать, не хотите ли принять участие в вечернем чаепитии?
Он смотрел на нее. В полутемноте огарок высвечивал лишь бледное лицо и золото волос.
— Спасибо, — сказал он, — я приду.
Она кивнула и вышла.
Он посидел, раскидывая мозгами. Конечно ему, следователю рабоче-крестьянского угрозыска, не имело смысла связывать себя дружески отношениями с «бывшими». С другой стороны он сам «бывший», а стал человеком. Значит порядочность позволяет ему сойти вниз. К тому же, не все они безнадежны. Скажем, Нина. Ее можно образумить, перековать.
Краснея и чувствуя, что во всех этих размышлениях он старательно обходит то самое главное, что заставило его принять приглашение. Гуляев надел свой серый пиджак, причесал волосы, поднеся поближе огарок, последний раз взглянул на картину, задул свечу и сошел вниз
За огромным столом с водруженными посредине самоваром и семисвечником сидело семейст Полуэктовых и Яковлев.