— Добрый вечер, — сказал Гуляев, входя.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал, поднимаясь во всю грузную свою стать, хозяин, — вот, наконец, сподобил бог узнать жильца, а то…
— Онуфрий! — перебила хозяйка, пожилая дебелая, с грустным моложавым лицом. — Садитесь, гостем будете, имя-отчество-то ваше вот не знаю.
— Владимир Дмитриевич, — сказал Гуляев, садясь на стул, придвинутый ему Яковлевым.
— Вот попросим отведать чаю, — басил купец, встряхивая длинными сивыми волосами. — По нонешнему-то времени оно и не так чтоб плохое угощение, а по прежним дням острамился я, так гостей принимая…
Его снова пресекла жена, что-то шепнувшая ему. Гуляев уже испытывал раскаяние, что пришел сюда, но хлебнул чаю и стало немного легче. Нина подвинула ему вазочку с вареньем, Яковлев какие-то пироги. Гуляев откусил пирога, от сладости его, от забытого аромата теплой избыточной пищи, весь сразу как-то отяжелел. Когда за последние годы ел пирог? В семнадцатом году, дома, в Москве, на Пречистенке. Еще жива была мать… И тут он отложил пирог и выпрямился. Перед ним сидело купеческое семейство, ело пироги и угощало его, красного следователя, а вокруг орудовали враги, может быть друзья этого купчика, и рабочие маслозавода не получили сегодня пайка совсем.
Он посмотрел на купца, тот спокойно доедал пирог, поглядывал на гостей, собираясь еще что-то изречь.
— Владимир Дмитриевич, — спросила Нина, — вы поете?
— Пою? — изумился Гуляев.
— Смешно звучит в наши дни, — улыбнулась понимающе она. — Но знаете, мне кажется, когда все так ужасно, лучше отвлечься…
— Ну, положим, — холодно сказал Яковлев, тряхнув своей учительской бородкой, — отвлечься почти невозможно. Вчера сожгли продовольственные склады, город остался без хлеба и продуктов. Сегодня уже была в двух местах стрельба, пахнет новым бунтом, резней. Закрывать на го глаза нелепо.
— А что вы можете предложить? — спросила Нина. — Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!
— Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, — сказал Яковлев, проницательно поглядывая на Гуляева и на Нину, словно бы соединяя их этим взглядом. — Не так ли, Владимир Дмитриевич?
— Правильно, — согласился Гуляев. — Что вы предлагаете?
— Ничего особенного, — сказал Яковлев. — Просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше применить имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.
— Вы учтены по регистрации офицеров?
Яковлев со странной, почти торжествующей усмешкой посмотрел на Нину. Она отвернулась.
— Не регистрировался, — ответил он.
— Как так?
— Когда устраивался на работу, в анкете не упомянул, что был офицером.
Гуляев молча глядел на него. Яковлев ответил коротким насмешливым взглядом.
— Не нравится, Владимир Дмитриевич? Мне самому сейчас не нравится. Но раньше я думал иначе. Ни за белых, ни за красных. Ни за кого.
Гуляев допил свой стакан, изредка черпая ложкой из чашечки варенье.
— Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, — спросил вдруг купец, — что нынче еще не будет главной-то заварухи?
— Какой главной?
— Ну, этой… Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот Хрен-то?
— Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! — перекрестилась купчиха.
— А то ведь стреляли, — пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, — до двух раз. Один раз за полудень, второй — ближе к вечеру.
«Один раз эскадронцы, а второй?» — подумал Гуляев.
— Ничего страшного, Онуфрий Никитич, — сказал Яковлев, — у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, все знают. Первый раз стреляли — в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй — около нас — бежал тут один. Его из трибунала вели, а он и сбежал.
— Целый? — спросил купец.
— Целехонек, — усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву, — говорят, наш товарищ… Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление и вот…
«Клешков?! — подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. — Нет, не может быть. Клешков бы не сбежал. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, тоже соображают…»
— Большое спасибо, — сказал он, вставая, — у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.
— Покидаете? — с грустной усмешкой сказала Нина. — Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.