Они пошли по улице, увязая в снегу. В лицо колко била метель.
— Допрашивал ноне батька одного человечка, — благостно изливался Князев, — так до чего ж упорен был, до чего бранчлив, только плетьми и смирили раба божьего.
— Красного взяли? — спросил Клешков.
— Оно вроде и не красного, да ведь и к нашим тоже не причислишь. Колупаевский.
— А, это из погорельцев.
— Пожег их батько, но ведь не без резону, они на честь супруги его покушались. Так что хочу молвить, пока разум мой нищий еще бодрствует в трудах, батько Хрен умен, умен, разворотлив мозгами.
Клешков промолчал. Они вошли в калитку, поднялись в сени, разделись там и сели в комнате, отведенной им на постой.
— Я вот к чему это говорю, — продолжал Князев, отирая ладонью свое острое, с козлиной бородкой лицо и щурясь на Клешкова, — я к тому, голубь, говорю, что больно ты возле этого Семки толчешься. Окрутят они тебя по молодости, окрутят, парень, а ведь бандиты они, как есть бандиты… Что сегодня с христовой душой живой проделывали, как измывались.
— Молчал?
— Так что ж молчать, все одно откроешь рот, когда за такое место к потолку подвешивают.
— Заговорил?
— Заговорил. И все на нашу голову. Еле только я и отговорил, спасибо Кривой помог, очень ему хочется в городе пограбить, а то бы батя заместо большевиков разнесчастного голодранца Митьку Сотникова пустился б истреблять, Вот он, союзничек, свяжешься с ним, а потом не знай, чего ждать. Все-таки, благодарение господу, так оно — не так, а к ночи выступаем. — Князев замолк, потом поднял вверх глаза и сказал молитвенно. — Отольются большевичкам невинные слезы, отольются. Пошли мне, господи, встречу с их главным, с нехристем Бубничем, пошли, господи. Вот возьмем город, я его добуду! За все мне ответит лиходей, и за имущество мое, и за сына, что по его милости в могиле, за все! Отольются ему слезки, иуде мохнатому! Отольются!
— Я вам не нужен?
— Иди, иди, голубь, да возвертайся скорей. В сумерках выступление, вот тут не теряйся, при мне находись.
Клешков оделся в сенях и вышел. В метели скакали конные, тарахтели подводы, перекрикивались голоса. Клешков зашагал по направлению к штабу, щурясь и заслоняясь от крупки рукавицей. Второй день он был в страшном напряжении. Вчера выступил Кикоть. Больной, он лежал в тачанке, но сам повел отряд в две сотни коней, с ним был единственный в банде, исправленный к этому времени пулемет. Его подарили батьке Хрену мужики из староверских сел. Теперь начиналось движение трех последних сотен Хрена. Конечно, хорошо, что товарищи в городе ждали и готовились, но Клешков никак не забывал, до чего несоразмерны их силы с числом нападавших. Общее число штыков и сабель у защитников города было меньше даже той части бандитской армии, которая шла с Хреном. Вместе с Кикотем и подпольем бандиты превосходили красных почти втрое, и спасение было только в пулеметах. Любая случайность, любой пустяк могли перевесить чашу весов.
Клешков вошел во двор штаба. Запорошенные снегом, хрупали сено лошади. Все они были подседланы и укрыты попонами. Людей почти не было видно, разбрелись по хатам, готовились к походу. Внезапно набежал веселый Семка, перетянутый в поясе, в кубанке. От него несло самогоном.
— Здорово! — крикнул он. — Слыхал? Выступают!
— Сейчас? — спросил Клешков.
— Через час, как смеркнет.
— Пойду собираться.
Семка поймал Клешкова за плечо.
— Слухай, Санька, оставайся со мной.
— А ты разве не идешь?
— Батько тут оставляет, жену сторожить от колупаевских.
— Хорошая должность!
— Поперек его не попрешь.
— Понятно. Я пойду с войском.
— Оставайся, — убеждал Семка, — мы тут пир организуем, Христю позовем, она, как батьки нет, до всех добрая.
— Нет, я хочу в городе побывать.
— Так побываем! А то дюже здесь скучно. Одна Христя, так вона мне хуже буряка невареного, да пленный. Може, со скуки его в расход пущу, кацапа колупаевского. Пусть Митьке Сотникову прощальный привет шлет.
— Отпустил бы ты его, — сказал Клешков, — он же все сказал. На черта он тебе?
— Я колупаевских из прынцыпа не отпускаю. Этот Митька Сотников — гад, хуже змеюки, попадется, на ремни всю шкуру порежу! Пленный-то его продал, мы послали утром сотню, пугнули, еле ноги унес. Малый сидит — трусится: не мы, так Митька его все одно зарежет.
— Пойду, — сказал Клешков.
— Ну, как знаешь…
Семка исчез в снежной круговерти. Тревожно заржала лошадь. Клешков пошел к базу, чтобы задами выйти на улицу. У одного из амбаров в белой тьме кто-то пошевелился.
— Браток, — сказал чей-то голос, — закурить нема?