...Был парламентёр...
Он сказал, что если мы не хотим пощады, то пощады не будет. А если хотим? - спросил наш государь. Тогда откройте ворота. Но если вы хотите нас пощадить, то пощадите так, уйдите. Ты не понял, - сказал парламентёр, - твой город должен быть главным бриллиантом в короне, которую обещал подарить наш принц своей невесте. Хм, вот что; вот как всё просто. Быть бриллиантом в ряду других. В оправе, в клещах. Огранённым и блестящим. Тогда пощады точно не будет. Парламентёра скинули со стены. Для ясности того, что будет. Предатели наметились было, но после этого они поняли, что и это не спасёт. Сегодня раздавали оружие. Мне достался двуручный меч. Я спорил было, показывая свою распоротую руку, и десятник задумался и пробормотал: не боец, убить его сейчас, что ли?.. Я взял меч. Я пришёл домой и поставил его в угол, а потом укутал покрывалом. Странно, в том же самом углу сидела и ты, и ты была укрыта тем же покрывалом (я еле успел накинуть его на тебя), когда ко мне зашёл в гости твой отец и мы с ним пили чай. А штурма сегодня не было. И те, кто вчера говорил: где Бог? - сегодня робко говорили: может, Он есть? А те, кто вчера призывал Его, сейчас молча опускают глаза; они видят себя малодушными. Поэтому - никогда не отказывайся от Бога в такой спешке, и не призывай Его. Вино должно быть выдержанным. И если вино скисло, значит, Его нет. Только выдержка может дать забвение и ясность - то, что требуют от Него, но не получают, потому что спешат. Поэтому так много вокруг Него легенд и недоразумений - Его пьют в спешке, не успев приготовить Его в себе. Так, одна из легенд гласит, что праведник имеет от Него долю. Для кого эта глупая легенда? Праведник удовольствуется собственной долей, вплоть до Особого Распоряжения. Но не в этом дело. А дело в том, что человек спешит: если он в чём-то считает себя правым, то он сразу же считает себя праведником. Импульс - не закон, а закон - не импульс. Но люди живут собой, и считают законом себя. Это можно понять: если не считать себя законом, то значит, ничего нельзя сделать, даже моргнуть, без приказа того, кто призван закон охранять (без государя ли, без жреца Храма, без старейшины рода). И людям поэтому дана свобода во всём, кроме закона. Но эта свобода и заставляет людей считать законом себя. Я - закон для себя, но не для тебя, - повторяет завет жреца человек и надувается от своей праведности, надувается, ибо понимает, что говорит, и то, что это есть правда. Человек, понявший правду, и человек, осознавший, что он понимает правду, - это разные люди. Первый ничтожен, второй - велик. А величие требует поклонения. А поклонение рождает закон. Мой закон для тебя. И там, где ничтожный праведник даёт тебе свободу (или себе клетку), там великий праведник даёт тебе закон (или себе свободу). Так свобода завоёвывает сердца и души. Так сердца и души освобождаются от закона. Так постепенно вече превращается в базар, а базар начинает принимать силу вече. Так страна мастеров превращается в страну знатоков мастерства. Эта страна погибла бы сразу - и чёрт с ней, но... По какому-то, непонятному и странному закону, закону, текущему против мощного течения реки, в этой стране остаётся кучка уродов - ничтожных праведников, - не исчезая со временем и постоянно поддерживая свою долю, подобно тому, как в самом пышущем здоровьем обществе постоянно есть кучка безумцев (или сумасшедших), с удивительной силой воспроизводя свою долю, так, что когда кто-то из них умирает, тут же или немного раньше, как будто предчувствуя это, появляется ещё один. Ничтожный праведник понимает правду и правду мастерства. Одна из правд ничтожного праведника гласит: труд, часть от которого - твоя. И он берёт свою часть от трудов своих, предоставляя остальное на усмотрение старших, потому что знает, что старший поставлен над ним законом. Но старшие - это уже не те жрецы, старейшины и государи, что были когда-то, когда был закон. Да, это жрецы, это старейшины, это государи, но уже те, кто брал своё начало в стране победившего великого праведника, и сами они - великие праведники. И это тоже - своего рода закон, просто логика: чем меньше делающих, тем больше делящих. Но к этому приходит страна не сразу. А сначала - сначала страна мастеров проходит через время расцвета - мне говорили об этом старики - у еллинов, у латин (это народы далёкие) это время называлось демократией. Это время великих споров о великом. И кто будет говорить о сапожнике, когда можно говорить о народе или о Боге, или кто будет говорить о насущном, когда можно говорить о прекрасном. Люди знают ("знают"), что без низкого нет высокого, и они гордятся этой истиной, но только я знаю, что это всего-навсего и в том числе означает, что без сапожника нет Бога, а без насущного нет прекрасного. Так устроена жизнь, таков Изначальный закон. Без низкого нет высокого. А знатоки высокого, рождённые временем великих праведников, знают лишь, что "Бог прекрасен", а "прекрасное божественно". И только одно может изменить положение вещей в этой стране. Только одно. Это те сто двадцать тысяч шагов, что должен одолеть каждый и все. Мой город. Боль моя. Он знает, что Бог прекрасен, а прекрасное божественно. Но если он проделает свои сто двадцать тысяч шагов, он узнает и другое - то, что сапожник рождает Бога, а насущное рождает прекрасное. Но я увлёкся. Я забыл совсем, что хотел сказать, город взял своё во мне, а я не хотел отдавать, и появились эти слова. Сказать же я хотел лишь то, что все мы - великие праведники, и потому каждый из нас прав. Мы - племя остервенелых самцов-мужеложцев, каждый из которых хочет внедрить себя в другого, и другого в себя принять не хочет. Мы выродились. И пришёл враг. Если мы выродились окончательно, мы погибнем, если мы не погибнем, мы возродимся. Однажды у нас появился человек, который сказал: я пришёл дать вам волю. Мы почитали его и помнили, сквозь века. Он научил великих праведников, что их праведность стоит денег. На этом закончилась страна мастеров. И может быть, теперь появится человек, который скажет: закон - Отец; я пришёл дать вам закон, чтобы вы не были сиротами. И мы увидим Бога. Я не удивлюсь, если человек этот будет сапожником, я увижу в этом лишь иронию Господа.
Солдаты сегодня ходят особенно гордыми, и я боюсь: если штурма не будет ещё три-четыре дня, то эти дураки могут возомнить о себе невесть что и откроют ворота в своём опьянении, чтобы показаться парадом победы перед врагом. А я снял покрывало с меча. Мне всё не даёт покоя тот алмаз, что сияет в глубине моря. Штурма не было, и преступники попросили выпустить их из тюрьмы и дать оружие: они будут защищать город. Государь дал на это соизволение, из жалости: их убьют последними; а они будут ждать этого, бедные. Подкрепления не будет, это уже ясно: мы ждали его четыре дня назад, но кто-то там, видно, перевёл стрелки, и государь теперь думает: кто бы это мог быть? Он перебирает всех и видит: это мог быть каждый. Рана на руке стала разрывать меня; быстрее бы штурм. Зачем им нужен этот город? - с его сплетнями, ревниво-следяще-косыми взглядами, обманыванием в лавках, воровством и хамством, кичливостью и заискиванием, скрипящими повозками и этими отвратительными домами, из которых выжали все соки их хозяева? Государь, и их, и наш, думает иначе: этот город - порт, и положение его весьма выгодно. Но, Боже мой! - посмотрите на нас, несчастных и скурвившихся! - неужели вы хотите быть такими же?! Бог, Бог, Бог. Я здесь родился, и, видимо, здесь умру. О такой ли только смерти я мечтал? Нет, я вообще не думал о смерти. А когда мы с тобой трахались, я и о жизни не думал. А теперь я думаю и о жизни, и о смерти, и ещё много о чём. Осада. Осада. Штурма снова не было. Этой ночью видели комету. Видели и мы, и они. Мои мысли беспорядочны и невзрачны. А именно: я хочу трахаться; я знаю, что мне осталось недолго - рука, мне кажется, гниёт. Может быть, её отрубить? Я взялся за свой двуручный меч, но у меня никак не получалось приладиться: меч тяжёл и неудобен для одной руки. Я пошёл к врачу. Я всю свою жизнь гордился, что ни разу не был у врача. Думал ли я, что мою гордость ожидает такое ничтожество? Нет, я не думал. Я гордился. Как я теперь понимаю, гордился тем же, что и все: жизнью. Где наша гордость теперь? Врач резал и промывал, клал травы и давал мне пить отраву. Я пришёл домой, и впервые мне стало жаль мою руку; я баюкал её и уговаривал, просил и молил, угрожал ей и предлагал дружбу. В конце концов, она притихла. Ха-ха-ха, как женщина! Вот я и ещё больше узнал о жизни. Теперь, наверное, ты вернёшься в город лет через двадцать. Тебе будет сорок пять. Раньше - не имеет смысла: город будет не тот. А через двадцать лет он вновь станет собой, превратится в такую же потаскуху, как и сейчас; ты вернёшься в родные стены.
Люди стали смелыми и решительными. Когда они ждали штурма, они были растерянными и жалкими. Теперь - не штурм, осада. И они смелы и решительны. Они знают, что запасов хватит на год, а то и на два. Они не пошли на штурм, потому что им это не по зубам, им не по зубам мы, - смеются они. - Им не по зубам наш государь. Ещё два дня назад они готовы были клясть его, они вспоминали все несправедливости и обиды, все слухи, все дуновения ветра в его лице, а теперь они горды тем, что они - его. Они не говорят: мы его дети, - но они думают: он наш бог. Если сейчас случится штурм, они отразят его; враг потерял два дня и - потерял год (или два). Вот как бывает. Душа человека - большой бардак, и поистине не знаешь, что там сыщется. Два дня назад мы были стадом и стадом себя ощущали, стадом, ведомым на убой, а теперь - мы почти праведники, над нашим городом ореол, щит, а над головой государя - нимб. И что самое удивительное - мы для этого не шевельнули и пальцем. И я задумался: а святые ли святые? Или они просто - взошедшие по лестнице нарастающего страха их ничтожевания? - ничто не зависит от человека, но всё зависит от людей? Люди смеются и воодушевлены; им подарили душу и теперь они - её хозяева. Если хочешь уничтожить врага - не давай ему возможности подумать о душе. Не давай ему возможности выпрямиться. Не давай ему возможности задуматься о правде. Когда человек не думает о правде, он не сможет решить, на чьей она стороне. А неправый - слаб, ибо знает, что ему незачем жить. Люди смеются и воодушевлены. Я. Я не смеюсь и не воодушевлён. Я вижу этот балаган. Балаган событий, перетекающий в балаган душ, и балаган душ, рождающий балаган событий. И пусть души высоки - ибо спектакль талантлив - и события им подчиняются - ибо льстят им, но я знаю, что это - балаган, всего лишь балаган. И только тот вынесет что-то из него (вынесет себя), для кого цена в балагане высока, а кто разменял монету и кинул "за вход", тот так же и выйдет. Эти сейчас блаженные получили свою душу за грош. Хм, что ж, за грош они её и отдадут. Цена человека. Ничего не поделаешь. Мой друг, который недавно так хотел принести тебе от меня письмо, сегодня сказал: хорошо, ты не хочешь, что ж, не надо. Он тоже воодушевлён, он знает: чтобы остаться в живых, теперь не надо рисковать. Он согласился. Он получил свою душу за грош. Я буду ждать. Ждать увидеть, за сколько он её отдаст через год. По мере того, как будет идти время, он будет беспокоиться всё больше и больше. Он будет понимать, что заплатил за свои сокровища грош и будет бояться, всё больше и больше, что ему вернут его грош и предъявят его расписку. Что ж, это балаган. В балагане сокровища Синдбада стоят грош. Таковы условия балагана. В балагане любовь представляют за грош. Таковы условия балагана. В балагане добро побеждает зло за грош. Таковы условия балагана. В балагане красивые люди красиво живут за грош. Так стоит ли за всё это платить больше, если есть балаган? Нет. Ты думаешь логично: нет. Так что же ты обижаешься на ненастоящесть всего? Ты заплатил свой грош, и тебя просто не обманули. И если ты жаждешь пообщаться с Богом, найдётся и такой балаган; ты заплатишь грош, и появится из-за занавески Бог, величественный, с седой благородной бородой, в тоге, Он красиво воссядет на троне небес и ответит тебе на все твои вопросы, и приласкает даже дщерь твою и предречёт ей счастье. Он отработает ваши гроши и снова уйдёт за занавеску. А ты, довольный и благостный, поведёшь свою маленькую дочку домой. Если бы ты заглянул за занавеску после конца представления, ты бы увидел, как разоблачается твой Бог, как падает тога, как отрывается борода - и Он превращается в немолодого гниющего сифилитика. Но ты этого не увидишь. Нет, ты мог бы заплатить динарий и тебя пустили бы за занавеску, но - зачем тебе это? А вечером твой Бог пойдёт в город и на собранные ваши гроши покроет продажную женщину, поделится с ней своей гнилью. А завтра, может быть, устав от зуда жены, ты пойдёшь искать любовь и найдёшь её там же. А послезавтра, может быть, устав от зуда жены, ты трахнешь её. Вот твой Бог за грош. Там, где Бога можно найти за грош, там, где за грош можно найти любовь, там, где близкие не стоят тебе ни гроша, там - сифилис, гниль и ужас. А потом ты, раздавленный и непонимающий, поплетёшься в Храм и будешь вопрошать жреца: почему? почему - тебе? А жрец пожмёт плечами и ответит: всё от Бога. И он не соврёт. Ты отнёс свой грош в балаган, не в Храм. Да, ты отдал его Богу, своему Богу, и твой Бог воздал тебе. Теперь береги свою дочь, ведь Он обещал ей счастье. Если за грош тебе обещают жизнь, то знай - это балаган. И если нет штурма, это - осада. А не птички на веточках.