Я слабый человек. Я вспоминал тебя, и мне снова захотелось быть с тобой. Но это возможно только в будущем. - И я себя оборвал. Человек слаб. Он в будущем ищет спасения от настоящего. И он становится пророком. Неважно, что его пророчества - это всего лишь его фантазии. Они его спасают, а разве пророчества, в том числе и пророчества пророков, не затем, чтобы спасти? Вот как интересно получается. Человек ищет спасения от настоящего - и он становится пророком, пророком себя. Да, именно тем и отличается пророк-человек от пророка-пророка, что человек пророчествует себе, а пророк - другому. В любом случае, пророком может быть лишь тот, кому в настоящем тесно. Мне тесно в настоящем: я знаю, что они все умрут, и солдаты и горожане один за другим погибнут на стенах, а потом придёт черёд женщин и детей, - и мне в этом тесно. Но я не пророк, потому что я знаю, что морали нет. Ты была рядом - и я тебя любил. Ты исчезла - и я думаю, что, наверное, полюблю другую. Даже не так, а так: я хочу полюбить другую. Только пока не получается. Мне плохо оттого, что некому убаюкать мою руку, самому мне неинтересно. Ну, и где мораль? Я готов трахать всю жизнь и быть ей верным ту, что сейчас спасёт меня от моей боли, и мне плевать на то, что есть ты, ибо я знаю: ты бросила меня. Поэты всех времён говорили про вечную любовь, сквозь время и расстояние. Я не самый плохой человек, я тебя любил, и, наверное, люблю. Но происходит то, что выше морали. Я уже говорил об этом. Без насущного нет прекрасного. Появится она - и цветок поднимется, и на росе в его лепестках заиграет солнце. Я это чувствую. Да, она будет не ты. Мораль говорит, что для меня она должна быть хуже тебя. Для меня. И та же мораль говорит одновременно: не считай себя выше других. То есть, то, что, как я думаю, должно быть лучше для меня, не обязательно будет лучше. То есть, другая может быть лучше тебя, но я должен выбрать тебя и одновременно с этим знать, что я выбрал тебя, а не её только потому, что считаю себя выше других. Что, любовь попирает мораль? Я люблю, и поэтому мораль для меня необязательна? Так что же вы, старейшины и мудрецы, осуждаете тех, кто бросает своих скисших от времени жён ради молодых играющих солнцем тёлок? Если это любовь, конечно. Мораль. Мораль. Мораль. Так, вот, милая. Я, человек, преступивший мораль, потому что я преступаю свою любовь, я человек, следующий морали, потому что та, что убаюкает мою руку, будет со мной до конца жизни единственной. Это моя мораль. Мораль говорит, и жрецы повторяют, не устают повторять: люби жену свою. Но сердцу не прикажешь, и следовательно, люби жену свою означает лишь: уважай жену свою. И те козлы, что бросают своих скисших от времени жён ради молодых играющих солнцем тёлок - послушай меня, милая - они приняты в Храме. Они, те, что преступили закон Храма, приняты. Они, эти козлы, любят говорить: "...Храм...Бог...пойти в Храм помолиться Богу..." Если бы жрец, Храм отказал им, они бы не говорили: Храм, Бог, - они бы поносили и Бога, и Храм. Ты спросишь, хорошо ли это было бы? Я думаю, да. По крайней мере, люди видели бы их настоящее лицо. Хотя...это примета моего города - смотреть в лицо и не видеть лица, не хотеть видеть...примета города или примета времени? Я часто думаю о том времени, когда жрец Храма однажды сказал пришедшему к службе козлу: можно, войди. Когда жрец Храма решил, что он, жрец, выше закона Храма, и не он служит Храму, а Храм служит ему. Он, жрец, схватил Хозяина Храма за бороду, наклонил к себе и прошипел ему: "Cлышь, Ты, отвали". И сам стал хозяином. А Хозяин Храма утёрся и побрёл по пустыне, гонимый и палимый, и с тех пор ищет себе пристанище. Но к какому бы Храму Он ни приткнулся, Он везде слышит: "Слышь, отвали, не до Тебя. Ты сделал Своё дело, теперь - отвали". Настало время новых хозяев. Когда была разорвана священная страница? Как бы я хотел жить в этом времени. Не чтобы спасать, а чтобы умереть тогда, именно тогда. Потому что я знаю, что те, кто тогда умер от рук Завоевателя Времени, сейчас имеет Часть. Они сопровождают Хозяина Храма в Его поиске, и вместе с Ним найдут и будут. Современных жрецов винить нельзя: их так научили. Нельзя винить и козлов: им разрешили свыше давным-давно, во времена, когда паломники вступали на путь к Храму лишь с войском не менее ста человек. Кого же винить? Дрогнувшего жреца. Когда государь выбрал себе новую тёлку, жрец не посмел отказать ему, ибо испугался. А потом разрешил и другим, чтобы выглядеть честным...или чтобы выглядел честным Хозяин Храма и чистым - Храм. Он, принятый в круг сияния алмаза, присвоил алмаз. У кого этот алмаз сейчас? Кому он его передал, когда умирал, когда говорил ему, шептал в предсмертном хрипе слабости: "Я не смог...Храм бы погиб...я не виноват...возродится..."? Этот алмаз сейчас в надёжных руках и ждёт своего времени. Может быть, это наше время? Я не знаю путь мистического алмаза и не знаю, где он. Я лишь помню его сияние. Оно протекло по моим меридианам, и я сумел их замкнуть, чтобы оно не покинуло меня. К сожалению, я мало знаю. Только то, что мне дано узнать из себя и что осветило во мне это сияние. Сколько меня ещё осталось? Или конец близок? Кто знает, кто знает. Пройду ли я свои сто двадцать тысяч шагов, или они будут пройдены случайными людьми над моей могилой? Сейчас ничего неизвестно. Прости, милая. Без насущного нет прекрасного. У меня будет другая. Потом. После того, как зеркало колдуньи ответит на мой вопрос. Почти всегда человек знает то, что он хочет. И я не знаю, действительно ли я знаю ответ, или хочу такого ответа? Посмотрим. Как болит рука...как хорошо. Может быть, эта боль спасёт город? Ведь кроме этой боли, у меня ничего нет, только грош. Грош - это всё, что у меня есть, всё, что я могу предложить за свою жизнь, когда озверевший и опьяневший от крови солдат появится на моём пороге. И лишь моя боль может помешать мне, запретить протянуть ему этот грош, и лишь она может довести меня до безумия и заставить взять меч: я не хочу расставаться со своей болью, я хочу увидеть, чем она закончится. Чем закончится моя боль, чем закончишься ты, чем закончится балаган вокруг меня; я не кидаю грош за вход, я предлагаю себя. Себя - мою боль, мою тебя, государя и Храм. Я мог бы предложить ещё город, но он - не моё, он пусть торгуется за себя сам. Сейчас, когда боль наросла, я встал, подошёл к тому углу, где ты пряталась, и взял назло бедной левой рукой свой двуручный меч, взял, сжал крепко, и быстро и легко поднял его. Как больно поднимать меч. Я слышал, кто-то говорил: не мир принёс я вам, но меч. Как, должно быть, ему было больно. Я уже брежу. Это бред. Я просто ищу придурков помимо себя... Вот...меч выпал. Не от боли, а просто - рука не моя уже. Надо уснуть. Уснуть. Я забыл о колдунье. Надо обязательно поспать. Иначе я спрошу не о том. Между двумя людьми всегда стоит сон. Я проснусь, и буду другим. Сияние даёт знание, в том числе и мелочей.
Вчера я был у неё. Я протянул ей грош. Она сказала: ты хочешь увидеть на свой грош? Нет, - ответил я. Тогда убери его. Я его убрал. Я расплачусь, - сказал я, - любое ваше желание...если это не будет противно моей совести; любая работа, любое поручение. Её комната была убрана богаче, скромнее и прекраснее, чем Храм; здесь я ощутил правду. Садись, - сказала она, и я сел. Передо мной было зеркало, овал его был укрыт. Была история. Храм хотел выкупить у неё это зеркало, ей даже предлагали стать жрицей, но она отказалась. В Храм её больше не пустили. Но с той поры многие, кто советовался раньше с жрецами, стали ходить к ней. Ты знаешь, что ты хочешь увидеть? - спросила она. Да, - ответил я. Она зажгла лампады слева и справа от зеркала, что-то сделала с дымом и сказала: смотри. Медленным движением сняла кисею и отошла. В зеркале я увидел себя. Не знаю, почему, но я смотрел себе в глаза, мне казалось, что я вижу себя впервые. А потом я прошёл сквозь них. Зеркала не было, не было моего лица и моих глаз, был пригорок, деревья, трава, цветы и они. Они сидели. Она держала руку согнутой в локте и запястье, и на запястье её сидела птица. И они смотрели на эту птицу, он и она. Они улыбались. Не птице - я знал это, - а тому, что будет. Она скосила на него глаза, недолго смотрела и легко двинула пальцами. Птица сорвалась и улетела. Наконец-то, - увидел я в его глазах, а он уже смотрел на неё и придвигался, наваливался красиво и ласково. Ей нельзя было отказать. Я вспомнил себя. Да, я тоже не отказал, хотя мне и казалось тогда, что не отказала она. Всё. Это была любовь. Обычная любовь. И какая разница, на всю жизнь, или на один день? Я вспоминал себя, и эта мысль не давала мне покоя: какая разница, на всю жизнь или на один день? Я уходил всё дальше и дальше по их желанию. Как заворожённый смотрел я, как они избавлялись от меня. Наконец, этот момент настал, я был свободен. Я опустил голову. Когда я её поднял, на зеркало снова была накинута кисея. Колдунья стояла рядом и смотрела на меня. Вернее, её лицо смотрело на меня, а глаза смотрели мимо, в сторону, как будто меня избегали. Ей меня жалко, - понял я и сказал: спасибо. Ты всё видел, - сказала она. Да, - ответил я. И вдруг она посмотрела мне прямо в глаза. Ты хочешь остаться? - прошептала она. Она была недурна и нестара ещё, и я подумал: а почему нет? - и спросил: тебе меня жалко? Нет, - ответила она, - мужчин нельзя жалеть. Мне за тебя обидно. А почему и нет? - повторил я себе, а ей сказал: да... Мы сидели в кровати, привалившись спиной к ковру на стене, она обнимала свои колени, а я ни о чём не думал. Как хорошо, - сказала она, и я ответил: да. Скажи, где алмаз? - сказала она. Я не знаю, - ответил я. Знаешь, - сказала она, - просто не помнишь. Хочешь, я помогу тебе вспомнить? Мы сидели, глядя перед собой в темноту, мы не смотрели друг на друга, а говорили так, как будто говорили о скучных пустяках. Откуда ты знаешь, что я знаю? - сказал я. В тебе его сияние, - сказала она. Так зачем тебе алмаз, если есть его сияние? - спросил я, - ведь оттого, что он у тебя, сияние его не изменится. Она молчала. Я захотел ей помочь. Тебя убьют, - сказал я, - или будут всю жизнь водить за нос по городам и странам, и ты в конце концов умрёшь старой, сумасшедшей и грязной в какой-нибудь подворотне. Этого не будет, - ответила она, - моё искусство нужно везде. А я? - спросил я, - ты ведь уходишь от меня, получается? Она молчала. Потом сказала: я оставлю тебе этот дом и всё, что в нём. Зачем тебе алмаз, если у тебя есть я? - повторил я. Ты не понимаешь, - сказала она, - Мне нужно всё. Вот так. Я думал, она колдунья, а она оказалась обыкновенной женщиной. Нет, не обыкновенной, - ненасытной. Она захотела всего. И лишь потому, что у неё было всё. Поистине, нет предела человеку. Я ухожу, - сказал я. Ты обещал расплатиться, - сказала она, - так плати. Разве я не расплатился? - сказал я, - ты хочешь ещё? - я потянулся к ней. Она отодвинула мою руку, и голос её прозвучал сталью: Алмаз! Я выбрался из кровати, оделся и стал ощупью в темноте пробираться по памяти к выходу. Она меня догнала у порога. Когда я отворил дверь, она положила мне руку на плечо; на ней была накидка. Возьми, - сказала она, протягивая мне что-то. Это было кольцо. - Это оберег. Я мужчина, - сказал я, - мужчины не носят колец. Какой ты мужчина, - презрительно-горько усмехнулась она. - У тебя могла быть доля. Зачем мне доля, когда мне обещали Часть? - ответил я ей. Мы никогда не поймём друг друга, - сказала она, - иди, и если передумаешь... И закрыла дверь. Только звякнуло кольцо о мостовую.