Сколько времени я стоял, застыв, ни движения, ни мысли? Где-то справа и чуть впереди меня лежало кольцо. Хотелось скосить туда взгляд, но и глаза замерли. Я не мог двинуться. Кольцо. Оно меня держало. Хотя я знал, что оно мне ни к чему, оно меня держало. Что это такое? Наконец, усилием воли я пробудил мысль. Если ты хочешь пробудить мысль, пробуди память, и мысли придут сами. Я вспомнил её слова: Мне нужно всё. Это благородные слова. Их любят слышать большие хозяева моего города, когда человек просит взять его. Мне нужно всё. Это благородно и сильно, ибо мир прекрасен и полон невидимого духа жизни. Но с другой стороны, если ты хочешь всё, это всего-навсего означает, что ты хочешь отнять всё у всех. Если у тебя будет всё, то больше ни у кого ничего не будет. Как сдвигаются смыслы! Как сдвигаются смыслы, стоит лишь вспомнить, что ты в этом мире не один. Я знаю многих людей, которые говорили с высоким спокойным достоинством-силой-небрежением: у меня есть всё. Теперь я вспоминаю это и усмехаюсь. Язык. Язык - это магическое мистическое образование, живущее вне разума, вне человека. Человеку дано лишь брать оттуда, что сможет. Где обитает язык, не ведомо никому. Но он есть. Эти люди, что говорят: у меня есть всё, - это несчастные обиженные жизнью люди, самые несчастные, ибо подошли к пределу и более ни на что не способны. У меня есть всё - означает, что больше ни у кого ничего нет. Это говорит язык, вестник богов. То есть, эти люди - лжецы. Но зачем им лгать? Затем же, зачем и всем остальным - чтобы убедить себя и других в этом. Они поняли, что больше ничего не могут, что пришло время - и они импотентны. Они сами этого не понимают, этого не понимают другие, но это знает язык. Если человек черпает из ограниченного резервуара, то рано или поздно он становится импотентом. - Увы. Есть неисчерпаемые резервуары. Один из них - пространство. Другой - время. Третий - дух. Четвёртый - самый доступный - мысль. Черпающие оттуда никогда не станут импотентами; сколько бы они ни взяли, для них (для них!) всегда найдётся ещё. Но люди очарованы материей. Если бы они были очарованы всей материей, тогда им бы нашлось много работы. Но жалкое их сознание ограничивается лишь материей, до которой могут дотянуться их руки, пусть и весьма длинные. Но рано или поздно эти руки натыкаются на другие руки. Это значит, что мир поделен. Всё. Импотенция. Вся остальная жизнь этих импотентов состоит в том, чтобы просовываться между рук других, давать им по рукам и получать по рукам самим. Возможно, эта жизнь и интересна, но человек-то - говорит: у меня есть всё (я импотент). И следовательно, его жизнь, по логике вещей, теперь - только тискание своей пиписьки в надежде ощутить хоть тень эрекции, надежде, впрочем, тщетной. Некоторые из них (немногие) начинают спускать нажитое, получая от этого удовольствие. Они наполнили кувшин и теперь выливают из него. Движение всегда интересно. Но это - движение в границах всё того же ограниченного резервуара. Если бы люди знали язык, на котором они говорят, всё обернулось бы иначе. Но люди не говорят, а - болтают. Болтают о себе. У меня есть всё! Я хочу всё! Колдунья... Она приютила меня. Хоть и ненадолго, но она дала мне отдых, отдых от себя, от моей боли... Да, от моей боли. Я собирался взять в жёны женщину, которая убаюкает мою руку. Но моё желание преткнулось о её желание. Она хотела алмаз, лишь сияние которого - есть у меня. Нет, нет ничего постыдного в том, чтобы служить женщине. Но отдать в её власть своё сияние? Нет! Кольцо справа и чуть впереди меня уже не давило. Это была наживка, а я только что получил опыт различения. Я спокойно повернул налево и пошёл к своему дому в заканчивающейся тьме.
Государь ходил по городу. С ним были всего два солдата из дворцовой стражи. Поначалу на него не обращали внимания, а когда обращали, не верили своим глазам. Но вот один, не веря себе, пошёл следом, чтобы убедиться, второй... Скоро их было уже полсотни, благоговейно молчали все. Потом - ещё больше. Государь хотел видеть всё сам. Около моего дома он остановился и спросил: кто здесь живёт? Ему ответили. Зайдём, - решил он, и добавил: - Только я. Солдаты остались было на улице, но, замешкавшись, тут же нашлись, и один из них вошёл вслед за государем. Я увидел государя и не знал, что мне сказать. А он ждал. Наконец, до меня дошло упасть на колени, тогда он ласково сказал: не надо; присядем. Ты спас город, - сказал он. Нет, государь, отсрочил, - ответил я. А как ты думаешь, можно спасти город? - спросил он. Я подумал и ответил: да. - Как? - У нас припасов на год. Их можно растянуть на четыре без вреда для сил. - Откуда ты знаешь? - Я с десяти лет в море. Я моряк. Я знаю. - Так. И что? - Через два года они скажут: как так? у них было припасов на год, а прошло два, и они не думают о сдаче? И тогда они пошлют посольство. И спросят: сколько вы думаете продержаться? И вы ответите: пятнадцать лет. Они прождут ещё год, поймут, что это так. К этому времени их солдаты будут уже недовольны: им обещали год, а прошло уже три. Три года без вкуса крови и женщин. И они уйдут. Их государь знает: недовольство убивает любовь. К тому же, его невеста может устать ждать. А недовольство убивает любовь. И они уйдут. Да, это так, - сказал, вздохнув, государь, - но недовольство не только убивает любовь, оно - почва для предательства. А как ты думаешь, эти люди будут довольны, - и он кивнул в стену, за стену, - когда им придётся иметь четверть? Я склонил голову (потому что только что узнал, что нас ждёт) и ответил: - Вы правы, мой государь. Будем ждать, - сказал государь. Он ушёл. А потом ко мне в дом входили люди, знакомые и не очень, и спрашивали: о чём говорил с тобой государь? Он спросил про мою руку, - отвечал я. Так долго? - сказали они. Он входил во всё, - ответил я и тут увидел золотой на столе, - он оставил мне денег на врачей, - и я показал золотой. Все подошли, чтобы лучше его рассмотреть, а когда они ушли, желая мне здоровья, золотого на столе уже не было. А на следующий день весь город славил государя. За него готовы были умереть, а солдаты - немедленно, они просили своих командиров дать бой и клялись выполнить любой приказ, и те были довольны: часть славы государя коснулась и их, а за это и они готовы были умереть. Но год жизни был нам обеспечен. А когда придёт время, какая разница, будем мы готовы, или нет? - мы просто умрём. Последние три месяца будут очень трудными: все будут предчувствовать конец и начнут сами экономить припасы. Мда...путь, предложенный мною, был самым лучшим. Конечно, чтобы не нашлось тех, кто откроет ворота, чтобы нажраться, - на это можно было надеяться только как на чудо, но разве не бывает чудес? И я всю ночь стоял на коленях и молил: - Боже, пошли нам чудо. Старые люди (и не очень старые) говорили (шёпотом), что двадцать пять лет назад у нас сменился Бог. Новый государь (наш государь) принёс Его с собой. Я смутно это помню. Кстати, двадцать пять лет назад родилась ты. Что это? - совпадение или знак? Но о знаке я бы и не подумал, если бы не осада. Осада проясняет многое. Бог, которого я молил сегодня ночью, - тебе ровесник. То есть, с таким же успехом я мог молить тебя. О чём я мог молить тебя? - ты бессильна перед врагом. Но ты имеешь силу надо мной, над нами с тобой, и если бы я молил тебя о нашей встрече, ты бы могла это исполнить. Разными способами. Один из них, выбранный судьбой случайно, - это снятие осады. Ни ты бы не думала, что это сделала ты, ни жрецы, ни государь, - у всех у вас есть свои имена вещей, и эти имена так же случайны, как и ваши настроения, - это бы знал один я. Твоя любовь могла бы спасти меня, а вместе со мной и город. Но твоя любовь сейчас принадлежит другому, и искусство твоё - для него. Ты перестала быть жрицей, и теперь неинтересна Богу. Хм-хм-хм...если только не Он покрыл тебя позавчера и не Ему ты показывала своё искусство. Но даже если это был Он, Он ничего не сделает для меня, ибо ты не осмелишься просить его за мужчину, опередившего Его. Вам по двадцать пять лет. Будьте счастливы. А я моряк. Мне хватит и четверти. Четверть - это, конечно, уже не любовь, но... Насущное определяет прекрасное. И если найдётся в этом городе женщина, которой трах с бедным моряком не будет казаться позором, то своей четвертью я удовольствуюсь. Мне никогда не надо было много, и поэтому сейчас мне кажется, что ты была подарком, случайным подарком, который мне вручили по ошибке, и просто ошибка раскрылась, и всё встало на свои места. Новый Бог... Государь не запрещал старого Бога - говорили старики, - но он был справедливее и щедрее прежнего государя, и люди сами стали поносить старого Бога. Они поносили Его до тех пор, пока наш государь не сказал: хватит! не можете без ругани - вообще не упоминайте Его имени. И все обрадовались. И славили государя и нового Бога. Все, кроме тех, что нищенствовали прежде и им давали ради Бога. Наш государь запретил нищенство, и их выгнали из города. Но они проникали снова назад и ходили - странные люди - и говорили (шёпотом): - Бог-то - другой, не настоящий. Их жалели и давали им хлеба и вина. Но ночевать не оставляли. А со временем и они исчезли. Меня всё это не касалось. Бог сменился, но паруса, ванты и корабли были те же, а в море боишься не Бога, там есть чего бояться и кроме Него. Наверное, поэтому моряки - не такие, как все. Они спорят о Боге лениво, а когда на горизонте появляется короткая полоска, всего с десятую часть его, они замолкают и слушают капитана. И никогда ещё Бог не отменил бури, зато всегда буря отменяла Бога. Моряки это знают, но не замечают этого. Я - заметил. Почему? Ведь свет вошёл в меня потом, когда море во мне осталось детской мечтой и скучной реальностью. Значит, я был не совсем моряком. Однажды я видел сон, в далёком детстве. Будто я из любопытства взошёл на корабль, я ходил и трогал разные штуки и верёвки. И вдруг послышался зычный крик, и все вокруг на корабле забегали, и отдали концы, и взялись за вёсла, и корабль стал отходить. Я испугался. Меня будет ругать отец, если я не приду домой к вечеру... И старый моряк подошёл ко мне сзади и положил руку на плечо и сказал: "Не бойся. Тебе осталось всего девятнадцать походов". И он отпустил меня на берег. Я забыл тот сон, а когда вспомнил его, потом, много позже и тоже во сне, я подумал: да, было девятнадцать походов. За двадцатый давали особый знак, с которым я мог получить пенсию или должность при порте. Но я не пошёл. Я решил: хватит. Что меня остановило? Я до сих пор не знаю. В последнем, девятнадцатом походе, мы были в стране фараонов, и рабы грузили наш корабль. Надсмотрщиком тоже был раб. Мы стояли два дня, и я устал филонить и взялся помогать было. Но он осадил меня. Я сел рядом. Делать было нечего, и я, как и он, сидел и молчал. А потом спросил: ты раб? И он ответил: да. Я долго не решался спросить его, но потом спросил: ты очень старый? Девяноста три, - ответил он. Все говорят о стране фараонов, - сказал я, - но я не вижу, почему они это говорят. Он усмехнулся: - Страна фараонов - легенда; она была, а сейчас её нет. Почему? - спросил я. Потому что появился Чистый, и всё переменилось, - ответил он. Как это? - спросил я. Это притча, я расскажу тебе её. Слушай. Однажды в стране Нерях умер царь. И Неряхи стали свободны. И растерялись, и разругались, и начались усобицы. И тогда Чистый сказал: - Бросьте. Давайте объединимся. Класс, - ответили Неряхи. А кто будет главным? - хе-хе, - встрял Грязный. И посмотрели Неряхи на Чистого с подозрением, потом обсудили между собой - и уверились, - и посмотрели на Грязного с тенью надежды, и обсудили между собой - и уверились. Так Грязный стал Чистым, а Чистый - Грязным. И лишь Неряхи остались собой. Вот так, сынок. Фараоны ушли, а в их дворцах сейчас хозяйничают их тени. Мы долго молчали, и я, наконец, спросил: а где Чистый...то есть, Грязный? Несёт свой крест, - ответил старик. Как это? - сказал я, - я не понимаю. Я тоже не понимаю, как, - ответил раб, - но он - несёт. Вольтар! - крикнул кто-то над ухом, и я оглянулся. Кричавший был жирным индюком с кнутом, - лясы точишь? Ты считаешь? Всё подсчитано давно, - ответил раб, не оборачиваясь. А если я проверю? - спросил с кнутом. Прикажешь разгружать корабль? - лениво спросил Вольтар. Мошенник! - и кнут терпко оттянул кожу на его спине, раба, Вольтара. Я вскочил, но с кнутом уже убегал к следующему кораблю. Всё показалось мне дикостью, и лишь старый раб спокойно сидел, как будто ничего не случилось. Что ты сидишь, как будто ничего не случилось? - испуганно заорал я на него. А ничего и не случилось, - пожал плечами он, - всё случилось уже давным-давно, а сейчас только рябь и тени. Иди, сынок, от греха, иди. Не потому ли я заметил крест, который целовал странный человек на пороге Храма? Или это был Сам Чистый? После этого похода я и решил: хватит. Почему - не знаю. Как будто и не я решал. А может быть, и не я. Кто знает, кто решает за тебя? Вспомни свою жизнь. За тебя решали родители, потом - любимая, потом - жена. За тебя решал капитан корабля, когда была буря; когда была буря, ты бы сам не смог ничего решить. За тебя решает жирный индюк, сколько мытарь должен с тебя взять. За тебя решает жрец, курицу тебе принести в следующий раз или десяток яиц, или рассказать ему, что о ком ты услышал. За тебя решает раб, возмутиться тебе или тихо отойти. Так почему ты решил, что когда ты один, решаешь ты? Ведь все они никуда не исчезли, ни родители, хотя и умерли, ни любимая, ни жена, ни капитан корабля, ни жирный индюк, ни мытарь, ни жрец, ни раб, никто никуда не исчез, просто ты не видишь их сейчас. Так с чего ты взял, что решаешь ты? И не потому, что ты торгуешься сам с собой, кому из них какой кусок отдать в своём решении, а просто потому, что ты сам - кусок, а решает целое. Если бы решал ты, ты бы уже давно был разорван на куски и кусочки, и тебе было бы это не жаль, потому что уж лучше так, чем так, как есть. Значит, кто-то хранит тебя. Или что-то. Значит, решаешь не ты. Не ты. Но если ты хочешь решать сам, сначала будь целым, увидь себя целым, без подарков всем и каждому; возьми все свои подарки назад и зарекись на будущее. Вот когда ты станешь целым, тогда, может быть, ты и сможешь решать. Вернее, тебе дадут решать. Но только за себя. А сейчас - сейчас ты решаешь даже за Бога; ну, как ты можешь что-то решить, дурачок? Хотя...это равноценный обмен. Он даёт тебе решать за Себя, а Сам решает за тебя. И так будет до тех пор, пока ты не перестанешь решать за Него. Теперь я понимаю того раба. Он просто ученик. Он знает, что всё решается за него, и решать за Него не берётся. Ему девяноста три, и он ждёт, когда его отпустят, когда ему дадут в руки кнут и скажут: решай. Это будет последнее испытание. И если он отбросит кнут, он - будет приглашён в сияние алмаза. Мне повезло больше, меня не били кнутом. Но...меня хотели купить и мне предлагали продать. Я не повёлся. Значит...скоро? Мда. Государь сказал: будем ждать. Что ж. Пока здесь решает он. Когда я осел на берегу, я был поражён, как Бог участвует во всех и каждом. Мне хотелось крикнуть: люди, поменьше Бога! где вы?! Но я молчал. Я привык. А сейчас... Какая разница, какой у нас Бог? Надо больше заботиться, какой у нас государь. А дал ли его нам Бог, или он нам Бога... Они пришли вместе. И стало лучше. От Бога, или от человека - какая разница? В конце концов, если Бог есть, то люди - Его руки. Говорит ли доброта рук о доброте Его? Наверное. Иначе я себе не представляю. Если только это не рукоблудие. Я смутно помню время, когда пришёл новый Бог, - все говорили, и мне было страшно. Мне было страшно не то, что говорили, а то, что говорили все и одновременно. Но наши жрецы быстро всех успокоили. Как им это удалось, я не помню. Хотя...жрецы - люди, и ничто человеческое им не чуждо. Да и...наверное, не стоил тот Бог, чтобы за него бороться. Прошлый ли государь в этом виноват, или Сам его Бог, но они ушли вместе. Значит, не смогли. Ни Он ему не помог, ни он Ему. Все отношения, между людьми ли, между богами ли, между человеком и Богом - строятся из того, что есть двое. И значит, если это отношения, то - как во всяких отношениях, всё определяет взаимность. Я тебе, ты - мне. А если человек не делает того, что просит его Бог, то почему Бог должен откликаться на его просьбу? Потому я и не прошу от Него ничего себе. И Он мне ничего не даёт. Иногда я прошу за других, но это - я просто лучше вижу некоторые стороны в жизни, судьбе и человеке, может быть, то, чего не видит Он, за Своей занятостью, и я просто докладываю Ему: посмотри получше вот здесь, здесь сошлись воровство и святость, разберись. Но это случается редко, что я прошу, потому что трудно увидеть наверняка, не сошлись ли просто глупость и глупость. А я...мне Он ничего не даёт. Даже в сияние алмаза я вошёл сам, без Него. Люди говорят: на всё воля Божья. Но тогда - зачем мы? Нет, Его воля - последняя, и проявляется и появляется она лишь тогда, когда Ему всё ясно в человеке. Он любит богатых, и пока Его воли нет, человек должен собирать капитал, пользуясь своей волей. И если ты ничего не набрал, то какой от тебя толк? - копти небо и дальше. А если тебе есть что предложить Ему, тогда - другой разговор. Тогда - проси. То ли люди не понимают этого, то ли действительно жрецы им что-то напели непотребное, но каждое воскресенье в храме - не протолкнуться. Возжигаются огни, горят свечи, несутся просьбы, поются хвалы. Жрецы собирают дань. От тех самых денег получил и я за молчание. Тогда я понял, что, может быть, имею Часть (а может быть, это только обещание Части, но это тоже немало). Иногда у меня появляются шальные деньги, и я несу их в Храм. Но это - я всего лишь возвращаю в никуда то, что получил из ниоткуда. А свои, заработанные и выстраданные - хрен! Можно много заработать, и люди зарабатывают. Но твоё из этих денег - только выстраданное, остальное - шальные, и их нужно отдать. Выстраданное - это то, что ты получил за страду, за новую жизнь. Остальное - от лукавого, их нужно отдать. Хотя - отдать - плохое слово; от них нужно избавиться, избавиться, избавиться, как от чумы, пока из них не сумели отковать (или отковаться) тебе цепи, гири, груз. Как только откуются, всё - от этого якоря ты уже - ни на шаг, лукавый своего не отдаст. Поэтому я избавляюсь. Кто-то скажет, что я трус. Возможно. Возможно, я трус. Но почему тогда я не старею? Почему душа моя легка, и я даже иногда не знаю, сколько мне лет, восемь, или тридцать три, или сто, или я ещё не родился? Просто моя душа не согнута от груза и не прикована якорем. Даже когда душа моя разрывается, я вижу вокруг пространство, а не гроб. Счастлив ли я? Зачем спрашиваешь, глупец? Разве, когда ты окажешься по Ту Сторону, тебя спросят, были ли ты счастлив? Нет, тебя спросят, достойно ли ты жил. Поэтому живи достойно и в счастье, и в несчастье, а там... Подумай сам, спрашивает ли судья, счастлив ли ты был, когда воровал, насиловал, убивал? Вот так-то, друг. Возможно, ты был тогда счастлив, но судить тебя будут не за несчастье, а миловать - не за счастье. Счастлив ли я? Вопрос. Мне обещана Часть. Состоится ли Она, я не знаю. Но свою Часть, часть от Себя, я уже имею, её вкус я уже почувствовал, и расставаться с ней не хочу. Ты тоже можешь иметь часть от Себя. Но ты её не имеешь. Потому что ты боишься оказаться в дураках. Это самый липкий страх, самый незаметный. Когда я не пошёл в двадцатый поход, все мне говорили: дурак. Они говорили: дальше одиннадцатого похода редко кто живёт, а тебе посчастливилось девятнадцать раз. Господи, каким дураком я себя чувствовал, как я хотел, чтобы меня одобряли, чтобы я был в их глазах человеком. Но потом я подумал: а кто в их глазах человек? Тот, кто их слушает? Послушный? Так я увидел часть от Себя, и она мне пришлась по вкусу. Я был дураком, и потом они говорили друг другу: он может подвести, - и я иногда по полтора месяца не видел работы. Но я выжил с Собой. Этот Я - это не я, Он мне показывается редко, но я Его постоянно в себе чувствую, я знаю, когда Он недоволен мною, а когда говорит Себе: ладно. Я же недоволен Им часто, но это не я Им недоволен, а то во мне, что не Я, что не Он. Я сейчас ясно вспоминаю, когда Он в первый раз показался, когда я в первый раз заметил Его. Это было, когда мне было десять лет, когда я в первый раз взялся за пипиську. Вот когда Он объявился. Но пиписька оказалась милее. Я лишь благодарен Ему, что Он не ушёл тогда. Тогда Он пришёл ко мне под видом Отца. Я подумал: мало мне одного отца, так ещё и второй лезет. Откуда я мог знать, что Он не умрёт однажды, вместе с первым, что Он вечен? А теперь оказалось, что это часть Меня. Но зачем эта часть тогда прикинулась отцом, я так до сих пор и не понимаю, ведь с собой договориться проще, чем с отцом, а отец не был для меня авторитетом, вернее, был тем авторитетом, от которого ты стараешься быть подальше и про которого думаешь: лучше бы его не было совсем. И пиписька восторжествовала. Это было избавление от Отца, и оно было в моей натуре. И позже, когда я избавился от Него, Отца, второй раз, когда я не пошёл в двадцатый поход, я обрёл часть Себя и понял, что есть Отец и есть Отец, что Отцов много, но только тот из них любит тебя, кто тебя не бросает. И меня не бросил первый, а второй не давал мне работу, смеялся надо мною и шушукался за моей спиной, навешивая на меня свои имена. Слава Богу, что ни одно из них не оказалось моим исконным именем, и меня так никто и не увидел; второй Отец оказался слепцом. Он будет ещё долго подбирать мне имена, но Ему не добраться до озарения, и лишь в конце жизни Он поймёт, кто я и как меня зовут, но это уже будет то слабое дыхание, что люди называют опытом, и это слабое дыхание меня не коснётся, меня не будет у Его постели, когда Он будет умирать. Разве что я убью Его сам, когда Он будет ещё не совсем слабым и старым; тогда Он тоже узнает моё имя, но это от меня уже не зависит, а зависит от того, как Он договорится с моей Частью. От меня же - ничего не зависит, кроме того, что выберет моя дурная натура, которая не боится оказаться в дураках, и благодаря которой я имею часть. Ты сейчас далеко. Я тебя сейчас не люблю, хотя знаю, что люблю тебя. Это бывает всегда и всюду. Твоё знание - это не есть ты. Потому так много в этом мире ошибок. Ошибка - это несоответствие знания и действия. То есть, каждый человек - это ошибка. Кроме героев. Но все герои убиты. Кроме святых. Но все святые - становятся святыми лишь через века. Кроме детей. Но мы с удовольствием превращаем их в себя или в наше представление о себе. Кроме государя. Но государей на земле много - и они всегда пытаются доказать друг другу, что другой - ошибка (как это сейчас). Кроме Бога. Но не есть ли Он главная ошибка? Есть ли Он? Если бы Он был, и мы знали это, то все мы уверовали бы - и всё интересное на земле закончилось бы. Для того, кто в Него уверовал, значит, всё интересное на земле закончилось. То есть, мы существуем только вследствие своего неверия в Него. И чем менее ты веришь, тем интереснее твоя жизнь, тем неожиданнее и разнообразнее, тем беспечнее и веселее. И кто сказал, что жизнь святого легче, чем жизнь грешника? - она труднее просто потому, что грешники живут в своей среде, а у святых своей среды нет. Кто-нибудь что-нибудь слышал о народе святых? о городе святых? о роде святых? Но спроси любого грешника - за что ты убил? почему ты украл? как ты мог предать? молчал - почему? - и он тебе всё объяснит как дважды два (или как сто сорок семь восемьюстами шестьюдесятью тремя), и ты увидишь, что он - святой. То есть, святость - это лишь игра в слова и мысли. Кто больше в ней преуспел, тот и прав. Если обвинитель изощрённее, то обвиняемый - грешник, а если изощрённее обвиняемый, то грешник - обвинитель. Итак, истины среди людей нет, и это объективность. А есть борьба, и борьба эта - борьба за святость. В нашем городе много таких святых. Они - первые в храме у алтаря и в раздаче милостыни, в молитве на площади и доброте к хорошим людям. Одно их выдаёт - они судьи. Они относятся хорошо к хорошим и плохо - к плохим. И когда они могут промолчать, просто чтобы пожалеть, они не молчат. Вот их главное качество - они никогда не молчат. Они не знают слов: я не знаю. Двоим из них построили статуи в нашем храме (они сами оплатили умельцев и жрецам, чтобы не страдал народ), а именем одного назвали площадь возле порта. Это было ещё при прежнем государе. Новый государь не стал выносить статуи и менять имя площади; он рассудил, что не ему судить. И снискал себе поддержку всех святых людей нашего города. Но он заставил их меряться святостью - и в городе постепенно исчезла нужда. И я, когда не имел по месяцу работы, я мог пойти в любой дом и попросить хлеба и вина - и мне дали бы. Все так делали. Я...я не мог. Почему? Потому что я любил этот город больше, чем себя, и я не хотел унижать его. И ещё я не хотел, чтобы кто-то мог сказать: он просил у меня, и я дал ему, - потому что я не хотел усиливать племя наших святых. Жратва - это серьёзно. Это всегда было серьёзно. Я знаю, я был в море, и море было разное. И сейчас, когда под нашими стенами стоят сто двадцать тысяч отборных воинов, выиграет не сильнейший, а тот, у кого будет больше жратвы ради терпения. Государь отверг мой план. Вернее, мои слова и мой опыт. Но я знаю, что если бы я был умнее, опытнее, сильнее и отважнее государя, то государем был бы я, а не он. А потому... Что он задумал? Мне в голову пришла эта мысль, и я испугался. Испугался того, что будет. Ибо вдруг понял, что будет. Как мы будем одолевать их, а они нас. Мысль об этом была холодом меча и кровью последней раны. И я испугался. Ведь всё можно решить иначе. Можно, конечно, но...тогда это был бы не наш государь. Наш государь привёл с собой Бога, другой - пришёл бы к Богу. Государь должен давать веру, а не идти к ней, только тогда он - государь. Государь, ищущий веры, зависит от обстоятельств; государь, дающий веру - сам обстоятельство. И это обстоятельство - непреодолимо. Было время, когда веру давала мне ты - и это было тоже непреодолимо. Сейчас это кажется мне смешным, но я помнил, что было - и это было непреодолимо. И я вдруг подумал: а точно ли всё показала мне колдунья? А вдруг она меня обманула? Вдруг жажда алмаза оказалась сильнее...чего? Беспристрастности? Колдовства?.. Я уже не знаю. Вдруг там, в моём видении, была не ты, а она? Значит, нужно идти ещё к кому-то. Но другой такой колдуньи у нас не было. Были гадалки, прорицательницы, но все они были повседневностью, доступной каждому. И п