будто и не я решал. А может быть, и не я. Кто знает, кто решает за тебя? Вспомни свою жизнь. За тебя решали родители, потом - любимая, потом - жена. За тебя решал капитан корабля, когда была буря; когда была буря, ты бы сам не смог ничего решить. За тебя решает жирный индюк, сколько мытарь должен с тебя взять. За тебя решает жрец, курицу тебе принести в следующий раз или десяток яиц, или рассказать ему, что о ком ты услышал. За тебя решает раб, возмутиться тебе или тихо отойти. Так почему ты решил, что когда ты один, решаешь ты? Ведь все они никуда не исчезли, ни родители, хотя и умерли, ни любимая, ни жена, ни капитан корабля, ни жирный индюк, ни мытарь, ни жрец, ни раб, никто никуда не исчез, просто ты не видишь их сейчас. Так с чего ты взял, что решаешь ты? И не потому, что ты торгуешься сам с собой, кому из них какой кусок отдать в своём решении, а просто потому, что ты сам - кусок, а решает целое. Если бы решал ты, ты бы уже давно был разорван на куски и кусочки, и тебе было бы это не жаль, потому что уж лучше так, чем так, как есть. Значит, кто-то хранит тебя. Или что-то. Значит, решаешь не ты. Не ты. Но если ты хочешь решать сам, сначала будь целым, увидь себя целым, без подарков всем и каждому; возьми все свои подарки назад и зарекись на будущее. Вот когда ты станешь целым, тогда, может быть, ты и сможешь решать. Вернее, тебе дадут решать. Но только за себя. А сейчас - сейчас ты решаешь даже за Бога; ну, как ты можешь что-то решить, дурачок? Хотя...это равноценный обмен. Он даёт тебе решать за Себя, а Сам решает за тебя. И так будет до тех пор, пока ты не перестанешь решать за Него. Теперь я понимаю того раба. Он просто ученик. Он знает, что всё решается за него, и решать за Него не берётся. Ему девяноста три, и он ждёт, когда его отпустят, когда ему дадут в руки кнут и скажут: решай. Это будет последнее испытание. И если он отбросит кнут, он - будет приглашён в сияние алмаза. Мне повезло больше, меня не били кнутом. Но...меня хотели купить и мне предлагали продать. Я не повёлся. Значит...скоро? Мда. Государь сказал: будем ждать. Что ж. Пока здесь решает он. Когда я осел на берегу, я был поражён, как Бог участвует во всех и каждом. Мне хотелось крикнуть: люди, поменьше Бога! где вы?! Но я молчал. Я привык. А сейчас... Какая разница, какой у нас Бог? Надо больше заботиться, какой у нас государь. А дал ли его нам Бог, или он нам Бога... Они пришли вместе. И стало лучше. От Бога, или от человека - какая разница? В конце концов, если Бог есть, то люди - Его руки. Говорит ли доброта рук о доброте Его? Наверное. Иначе я себе не представляю. Если только это не рукоблудие. Я смутно помню время, когда пришёл новый Бог, - все говорили, и мне было страшно. Мне было страшно не то, что говорили, а то, что говорили все и одновременно. Но наши жрецы быстро всех успокоили. Как им это удалось, я не помню. Хотя...жрецы - люди, и ничто человеческое им не чуждо. Да и...наверное, не стоил тот Бог, чтобы за него бороться. Прошлый ли государь в этом виноват, или Сам его Бог, но они ушли вместе. Значит, не смогли. Ни Он ему не помог, ни он Ему. Все отношения, между людьми ли, между богами ли, между человеком и Богом - строятся из того, что есть двое. И значит, если это отношения, то - как во всяких отношениях, всё определяет взаимность. Я тебе, ты - мне. А если человек не делает того, что просит его Бог, то почему Бог должен откликаться на его просьбу? Потому я и не прошу от Него ничего себе. И Он мне ничего не даёт. Иногда я прошу за других, но это - я просто лучше вижу некоторые стороны в жизни, судьбе и человеке, может быть, то, чего не видит Он, за Своей занятостью, и я просто докладываю Ему: посмотри получше вот здесь, здесь сошлись воровство и святость, разберись. Но это случается редко, что я прошу, потому что трудно увидеть наверняка, не сошлись ли просто глупость и глупость. А я...мне Он ничего не даёт. Даже в сияние алмаза я вошёл сам, без Него. Люди говорят: на всё воля Божья. Но тогда - зачем мы? Нет, Его воля - последняя, и проявляется и появляется она лишь тогда, когда Ему всё ясно в человеке. Он любит богатых, и пока Его воли нет, человек должен собирать капитал, пользуясь своей волей. И если ты ничего не набрал, то какой от тебя толк? - копти небо и дальше. А если тебе есть что предложить Ему, тогда - другой разговор. Тогда - проси. То ли люди не понимают этого, то ли действительно жрецы им что-то напели непотребное, но каждое воскресенье в храме - не протолкнуться. Возжигаются огни, горят свечи, несутся просьбы, поются хвалы. Жрецы собирают дань. От тех самых денег получил и я за молчание. Тогда я понял, что, может быть, имею Часть (а может быть, это только обещание Части, но это тоже немало). Иногда у меня появляются шальные деньги, и я несу их в Храм. Но это - я всего лишь возвращаю в никуда то, что получил из ниоткуда. А свои, заработанные и выстраданные - хрен! Можно много заработать, и люди зарабатывают. Но твоё из этих денег - только выстраданное, остальное - шальные, и их нужно отдать. Выстраданное - это то, что ты получил за страду, за новую жизнь. Остальное - от лукавого, их нужно отдать. Хотя - отдать - плохое слово; от них нужно избавиться, избавиться, избавиться, как от чумы, пока из них не сумели отковать (или отковаться) тебе цепи, гири, груз. Как только откуются, всё - от этого якоря ты уже - ни на шаг, лукавый своего не отдаст. Поэтому я избавляюсь. Кто-то скажет, что я трус. Возможно. Возможно, я трус. Но почему тогда я не старею? Почему душа моя легка, и я даже иногда не знаю, сколько мне лет, восемь, или тридцать три, или сто, или я ещё не родился? Просто моя душа не согнута от груза и не прикована якорем. Даже когда душа моя разрывается, я вижу вокруг пространство, а не гроб. Счастлив ли я? Зачем спрашиваешь, глупец? Разве, когда ты окажешься по Ту Сторону, тебя спросят, были ли ты счастлив? Нет, тебя спросят, достойно ли ты жил. Поэтому живи достойно и в счастье, и в несчастье, а там... Подумай сам, спрашивает ли судья, счастлив ли ты был, когда воровал, насиловал, убивал? Вот так-то, друг. Возможно, ты был тогда счастлив, но судить тебя будут не за несчастье, а миловать - не за счастье. Счастлив ли я? Вопрос. Мне обещана Часть. Состоится ли Она, я не знаю. Но свою Часть, часть от Себя, я уже имею, её вкус я уже почувствовал, и расставаться с ней не хочу. Ты тоже можешь иметь часть от Себя. Но ты её не имеешь. Потому что ты боишься оказаться в дураках. Это самый липкий страх, самый незаметный. Когда я не пошёл в двадцатый поход, все мне говорили: дурак. Они говорили: дальше одиннадцатого похода редко кто живёт, а тебе посчастливилось девятнадцать раз. Господи, каким дураком я себя чувствовал, как я хотел, чтобы меня одобряли, чтобы я был в их глазах человеком. Но потом я подумал: а кто в их глазах человек? Тот, кто их слушает? Послушный? Так я увидел часть от Себя, и она мне пришлась по вкусу. Я был дураком, и потом они говорили друг другу: он может подвести, - и я иногда по полтора месяца не видел работы. Но я выжил с Собой. Этот Я - это не я, Он мне показывается редко, но я Его постоянно в себе чувствую, я знаю, когда Он недоволен мною, а когда говорит Себе: ладно. Я же недоволен Им часто, но это не я Им недоволен, а то во мне, что не Я, что не Он. Я сейчас ясно вспоминаю, когда Он в первый раз показался, когда я в первый раз заметил Его. Это было, когда мне было десять лет, когда я в первый раз взялся за пипиську. Вот когда Он объявился. Но пиписька оказалась милее. Я лишь благодарен Ему, что Он не ушёл тогда. Тогда Он пришёл ко мне под видом Отца. Я подумал: мало мне одного отца, так ещё и второй лезет. Откуда я мог знать, что Он не умрёт однажды, вместе с первым, что Он вечен? А теперь оказалось, что это часть Меня. Но зачем эта часть тогда прикинулась отцом, я так до сих пор и не понимаю, ведь с собой договориться проще, чем с отцом, а отец не был для меня авторитетом, вернее, был тем авторитетом, от которого ты стараешься быть подальше и про которого думаешь: лучше бы его не было совсем. И пиписька восторжествовала. Это было избавление от Отца, и оно было в моей натуре. И позже, когда я избавился от Него, Отца, второй раз, когда я не пошёл в двадцатый поход, я обрёл часть Себя и понял, что есть Отец и есть Отец, что Отцов много, но только тот из них любит тебя, кто тебя не бросает. И меня не бросил первый, а второй не давал мне работу, смеялся надо мною и шушукался за моей спиной, навешивая на меня свои имена. Слава Богу, что ни одно из них не оказалось моим исконным именем, и меня так никто и не увидел; второй Отец оказался слепцом. Он будет ещё долго подбирать мне имена, но Ему не добраться до озарения, и лишь в конце жизни Он поймёт, кто я и как меня зовут, но это уже будет то слабое дыхание, что люди называют опытом, и это слабое дыхание меня не коснётся, меня не будет у Его постели, когда Он будет умирать. Разве что я убью Его сам, когда Он будет ещё не совсем слабым и старым; тогда Он тоже узнает моё имя, но это от меня уже не зависит, а зависит от того, как Он договорится с моей Частью. От меня же - ничего не зависит, кроме того, что выберет моя дурная натура, которая не боится оказаться в дураках, и благодаря которой я имею часть. Ты сейчас далеко. Я тебя сейчас не люблю, хотя знаю, что люблю тебя. Это бывает всегда и всюду. Твоё знание - это не есть ты. Потому так много в этом мире ошибок. Ошибка - это несоответствие знания и действия. То есть, каждый человек - это ошибка. Кроме героев. Но все герои убиты. Кроме святых. Но все святые - становятся святыми лишь через века. Кроме детей. Но мы с удовольствием превращаем их в себя или в наше представление о себе. Кроме государя. Но государей на земле много - и они всегда пытаются доказать друг другу, что другой - ошибка (как это сейчас). Кроме Бога. Но не есть ли Он главная ошибка? Есть ли Он? Если бы Он был, и мы знали это, то все мы уверовали бы - и всё интересное на земле закончилось бы. Для того, кто в Него уверовал, значит, всё интересное на земле закончилось. То есть, мы существуем только вследствие своего неверия в Него. И чем менее ты веришь, тем интереснее твоя жизнь, тем неожиданнее и разнообразнее, тем беспечнее и веселее. И кто сказал, что жизнь святого легче, чем жизнь грешника? - она труднее просто потому, что грешники живут в своей среде, а у святых своей среды нет. Кто-нибудь что-нибудь слышал о народе святых? о городе святых? о роде святых? Но спроси любого грешника - за что ты убил? почему ты украл? как ты мог предать? молчал - почему? - и он тебе всё объяснит как дважды два (или как сто сорок семь восемьюстами шестьюдесятью тремя), и ты увидишь, что он - святой. То есть, святость - это лишь игра в слова и мысли. Кто больше в ней преуспел, тот и прав. Если обвинитель изощрённее, то обвиняемый - грешник, а если изощрённее обвиняемый, то грешник - обвинитель. Итак, истины среди людей нет, и это объективность. А есть борьба, и борьба эта - борьба за святость. В нашем городе много таких святых. Они - первые в храме у алтаря и в раздаче милостыни, в молитве на площади и доброте к хорошим людям. Одно их выдаёт - они судьи. Они относятся хорошо к хорошим и плохо - к плохим. И когда они могут промолчать, просто чтобы пожалеть, они не молчат. Вот их главное качество - они никогда не молчат. Они не знают слов: я не знаю. Двоим из них построили статуи в нашем храме (они сами оплатили умельцев и жрецам, чтобы не страдал народ), а именем одного назвали площадь возле порта. Это было ещё при прежнем государе. Новый государь не стал выносить статуи и менять имя площади; он рассудил, что не ему судить. И снискал себе поддержку всех святых людей нашего города. Но он заставил их меряться святостью - и в городе постепенно исчезла нужда. И я, когда не имел по месяцу работы, я мог пойти в любой дом и попросить хлеба и вина - и мне дали бы. Все так делали. Я...я не мог. Почему? Потому что я любил этот город больше, чем себя, и я не хотел унижать его. И ещё я не хотел, чтобы кто-то мог сказать: он просил у меня, и я дал ему, - потому что я не хотел усиливать племя наших святых. Жратва - это серьёзно. Это всегда было серьёзно. Я знаю, я был в море, и море было разное. И сейчас, когда под нашими стенами стоят сто двадцать тысяч отборных воинов, выиграет не сильнейший, а тот, у кого будет больше жратвы ради терпения. Государь отверг мой план. Вернее, мои слова и мой опыт. Но я знаю, что если бы я был умнее, опытнее, сильнее и отважнее государя, то государем был бы я, а не он. А потому... Что он задумал? Мне в голову пришла эта мысль, и я испугался. Испугался того, что будет. Ибо вдруг понял, что будет. Как мы будем одолевать их, а они нас. Мысль об этом была холодом меча и кровью последней раны. И я испугался. Ведь всё можно решить иначе. Можно, конечно, но...тогда это был бы не наш государь. Наш государь привёл с собой Бога, другой - пришёл бы к Богу. Государь должен давать веру, а не идти к ней, только тогда он - государь. Государь, ищущий веры, зависит от обстоятельств; государь, дающий веру - сам обстоятельство. И это обстоятельство - непреодолимо. Было время, когда веру давала мне ты - и это было тоже непреодолимо. Сейчас это кажется мне смешным, но я помнил, что было - и это было непреодолимо. И я вдруг подумал: а точно ли всё показала мне колдунья? А вдруг она меня обманула? Вдруг жажда алмаза оказалась сильнее...чего? Беспристрастности? Колдовства?.. Я уже не знаю. Вдруг там, в моём видении, была не ты, а она? Значит, нужно идти ещё к кому-то. Но другой такой колдуньи у нас не было. Были гадалки, прорицательницы, но все они были повседневностью, доступной каждому. И потому для меня - сомнительной. Где ещё найти ту, что имеет силу? Я долго думал, взвешивал, и... Мне стыдно, но я пошёл в храм. Жрецы были заняты своими делами, на меня никто не обращал внимания. Несколько человек в храме ушли через час, и я остался один. Было уже поздно, храм скоро закрывался. Ко мне подошёл служка и попросил выйти. Мне нужен главный жрец, - сказал я. Служка усмехнулся и ответил: а тебе не нужен Бог? Я принёс долг, - сказал я и потряс мешочком. Звон монет коснулся его слуха, и он убежал. Он вернулся и проводил меня в боковую келью. Там был он. Он - тот, что дал мне тогда эти деньги. Я пришёл вернуть деньги, - сказал я. Он долго молчал и глядел на меня. Потом спросил: чего ты хочешь? Я хочу узнать правду об одной женщине, - сказал я. Он снова думал, и снова долго. Наконец, он ответил: хорошо, тебе помогут, но...ты должен будешь эти деньги - потратить на себя. Я тоже задумался. И я ответил ему: я не могу быть куплен. Ты не понимаешь, - сказал он, - подкуп должен состояться, сделка должна состояться. Только тогда мы сможем верить друг другу. Возьми любых двух человек: если один не заплатит, другой не сделает. Даже по доброте? - спросил я. Что есть доброта? - спросил он. И - я не смог ответить. Тогда он сказал: доброта - это чувство уверенности одного человека в другом. Понимаешь ты это? Кажется, да, - сказал я. А уверен в другом ты можешь быть только после сделок, хотя бы одной сделки. Мы же тебе не предлагаем сделку с собой, со своей совестью. Мы просто хотим быть уверены, что можем тебя убить, если ты нас предашь, а ты нас сможешь предать только после того, как примешь эти деньги; до этого ты нам ничего не должен. С тех самых пор, как ты взял эти деньги и отложил их и не трогал, всё висит на волоске. Прими их, человек. Прими. Это не взятка, это - сделка. Что будет дальше - мы обсудим потом. Я захотел сесть. Вероятно, я пошатнулся, потому что он взял меня за локоть и подвёл к лавке возле стены, и я сел. А потом, много спустя, я спросил его: а как же моя Часть? - И он ответил: мы не оставим тебя. Хорошо, - сказал я, - но моя Часть не может быть предметом сделки. Гордыня, гордыня, гордыня, - произнёс он, - Ты считаешь себя выше денег? - Да. - Как, по-твоему, кто более неправ, - тот, кто подкупает или тот, кто подкуплен? Оба сволочи, - ответил я после раздумья. Так будь с нами, - сказал он, - если ты будешь выше нас, как ты сможешь нам доверять? Я долго не мог понять, о чём он, а когда, наконец, понял... Я - равный? - спросил я. Да, - ответил он, - ты не будешь служить в храме, не бойся, но ты будешь служить храму. А он тебе, - этого он не сказал, но глаза его были ко мне добры. Прости, любимая, но есть вещи выше любви. Я принял эти деньги - и не спросил про тебя. Я не хотел отягощать мир собой и марать его тобой. Когда принимаешь важное решение, многие другие важные решения проходят мимо. Когда отвечаешь на один важный вопрос, многие другие важные вопросы остаются без ответа. Прости. И прощай. И всё же холод стали всё ближе. А руку мою убаюкала другая. Мысли обрывками кочуют внутри моего черепа, и их последовательность для меня загадка. Тебе повинуются птицы. Но птица умна полётом. Отпусти их всех и больше не зови. Тогда, может быть, одна из них прилетит однажды ко мне. Я думаю, ты сможешь. А пока... Пока я снова шью паруса. От натуги мы все - нас тридцать шесть человек - много пьём, и поэтому у нас текут сопли. Мы вытираем их рукой, а потом вытираем руку о парус. И продолжаем вгонять шило, потом иглу, шило, потом иглу, шило, потом иглу... На одном парусе работают сразу по пять-шесть человек, и мы понимаем друг друга. Понимаем, потому что хотим жить. Мы сейчас шьём нашу жизнь, и от нас зависит её надёжность. Мы не подведём - мы все моряки - бывшие и настоящие. Меня уважают: девятнадцать походов. Некоторые старше меня, но у самого матёрого походов всего шестнадцать. Это потому, что я мало отдыхал. Они меня слушаются, но я не командую. Если бы мы все могли так жить - слушаться и не командовать. Но, к сожалению, всё перемешано. Мы прошьём паруса, мы закрепим их, и они будут спасать нас, но служить - другим. Хм, впрочем, так всегда и во всём, не только с парусами. И впрочем, это не так уж и плохо, потому что мы нужны живые, и в их интересах - сделать всё, чтобы мы не погибли, иначе - им придётся занять наше место, а это место довольно трудно. Три дня адской работы (или почти трое суток, ибо и по ночам мы почти не спим). Всё готово. Теперь адмирал собирает всех опытных мореходов по всему городу. К чему бы это? Я после парусов лежу дома: некому убаюкать мою руку, с которой, впрочем, в душе я уже попрощался. Пришёл посланник адмирала - они добрались, наконец, и сюда. Я молча показал ему руку. Он вышел за дверь, послышались приглушённые голоса, и он вернулся; он положил на стол два золотых. Этого я не ожидал. А он тем временем растворился в дверном проёме. Но я понял. Не сразу, но понял. Золото перестало быть силой, и его раздавали, раздавали тем, кто всё ещё по инерции считал его силой. А силой теперь были мы - неизвестные солдаты того, что будет. И нас, силу настоящего, сейчас пытались купить силой прошлого. Что ж, прошлое, действительно, сильно. Прошлые несправедливости, обман, жестокость накапливаются в золоте, бриллиантах, толщине стен домов. Прошлая доблесть, неподкупность, совесть накапливаются в преданиях, легендах. То Бог и это Бог. И эти Боги враждуют, меряются силой каждый день в каждом нашем движении (тела, души ли). Одолевает то тот, то этот. В мирное время одолевает, как правило, первый. И когда победа его уже кажется решённой, приходит войско для его, этого Бога, умножения, и начинается война. И тогда уже всё решает второй Бог. Но вот он отгремел, выстоял, умножился и...заснул, и идёт среди нас только по инерции, а тем временем, отдохнувший и осторожный, первый подбирается и тихо снова берёт всё в свои руки. Есть ли Бог, нет ли, никому неизвестно, но эти двое - они есть, и каждому поколению дано увидеть и того, и другого. Вечное проклятие. И человек бессилен в выборе, какому Богу служить, ибо Бог в мире всегда - один, либо тот, либо этот. Или это два лица одного и того же Бога? Но тогда почему двуличие считается подлостью? Хм, потому что так велел второй Бог. А почему оно попускается и даже считается умением, даже умом? Потому что так велел первый. То есть, эти Боги на самом деле - друзья? Они перекидывают нас друг другу, как мячик, и смеются: поймай! Игра... Им смешно, сволочам. А мы - мы все ждём, когда же наконец, начнётся между ними война, когда, вместо того, чтобы легко бросить наш мир ему в руки, он запустит его со всей дури в рожу? а потом, если хорошо попадёт, оставит нас и будет добивать того ногами, руками, зубами... Вот мы отдохнём тогда! А может, как знать, и повеселимся. И...- станем третьим Богом? Наш мир станет Богом... В этом что-то есть. Когда Бога не будет, мы все станем богами...и - либо усилим выигравшего, либо станем вместо проигравшего. В любом случае, миру без Бога не быть, и выбирать Бога - нам. Нам - выбирать себя. Да, сейчас мы тоже выбираем себя, но это - детская игра, ибо выбор наш облегчён наличествующим Богом. А когда всё будет по-серьёзному... Жаль. Жаль, что сто двадцать тысяч отборных под нашими стенами обречены. Обречены, даже если обречены мы, ибо ведь они на нас не успокоятся, и будут идти вперёд, пока не погибнут. Так требуют Боги. Игра в мяч пока продолжается. Но...а если уже всё по-серьёзному? Если уже они сцепились, и мы свободны? Тогда...тогда эти два золотых я должен завернуть в конверт и послать государю с запиской: "Адмирал более щедр, чем ты, вдвое щедр". Адмирал - враг. Неважно, что он может помочь нам выжить, важно, что выживем мы... не мы, а я, я выживу вопреки себе, вопреки своей преданности второму Богу. Может быть, преданность моя - оттого, что я не был близко знаком и обласкан первым, но...ты есть то, что ты есть на данный момент, и противиться этому - шулерство. Я написал письмо и передал его государю, заплатив пошлину прямого прошения, разумеется - на это пошли все деньги, за которые меня купил храм. Чего я только не передумал за эти четыре дня! На второй день по городу быстрым походным шагом уже шагали отряды солдат. Ни один дом с толстыми стенами не избег их визита. А потом, на пятый день, по городу ходили глашатаи и читали указ государя. Повесили девять человек; адмирал оказался шестёркой, и его разжаловали в матросы. Неисчислима милость нашего государя! Адмирал ещё успел пошить паруса. Он очень старался, и его отпустили домой, к жене и детям. Конфискаций не было, но в городе было запрещено хождение золота, а помилованные обитатели домов и дворцов с толстыми стенами сами сдавали все свои запасы в казну (не золото, а зерно, муку, скот, сухофрукты, вино) и освобождали подневольных на городские работы. Месяц город кипел и дышал легко и свободно...почти. Противник знал всё. У него не получилось; мы ждали штурма. Мы ждали штурма, и штурм был. Но ненависть и злость - плохие советчики, а мы уже месяц жили четвертью и были легки на шутку. Меня допустили на стену лишь на третий день штурма, и я чуть не со смехом вспоминал свои предчувствия стали, корёжащей моё лицо. Военачальники насчитали за шесть дней штурма тридцать тысяч погибших отборных (я, впрочем, думаю, что они немного преувеличили). Мы потеряли четыре с лишним сотни убитыми и ранеными. Это была победа, но их государь отказывался в это верить. Что ж, это его дело. Все, кто был на стене, получили отдых и вино. Я был пьян. Счастливо пьян. Это я спас город. Всё вышло по-моему. Боже, как я был пьян! И я пришёл к ней снова, к колдунье. Она впустила меня, не говоря ни слова. И только когда я прошёл в её комнату и уселся (тяжело и пьяно), она спросила: зачем ты пришёл? Она стояла. Зачем? - повторил я. - Как - зачем? Ты разве не знаешь, зачем я пришёл? - Нет. - Я спас город! - Зачем ты говоришь это мне? Скажи это другим. Я усмехнулся, и - сказал это другим. И я снова стал трезв. Потому что они мне ответили, что это они спасли город. И меня чуть не растерзали за крамолу. Вот почему я протрезвел. Что я тут делаю? - спросил я её. Ты хочешь помочь мне, с алмазом, - ответила она. Плевать на алмаз! плевать на всё! главное - жить! и ни одной сволочи не отдать ни капли своей жизни. А ты - дура. Вот что я ей сказал. Если алмаз для тебя теперь не главное, отдай его мне, - сказала она. У меня его нет, - горестно развёл я руками, - и никогда не будет. Почему? - спросила она. Потому что он мне больше не нужен, - ответил я. - Я его отдаю. - Кому? Вопрос - кому? - Мне всё равно. Пусть достанется тому, кто возьмёт его. - Значит, ты мне не поможешь? - Нет. - Жаль, - она смотрела на меня, и я понял, что ей действительно жалко меня, - ты отработанный материал. Мне всё равно, - вздохнул я, отработанный материал. Я понял, как дышит и что чувствует отработанный материал, но - мне было себя не жалко: отработанный, так отработанный, не всё ли равно? И я ушёл от неё, ушёл в город, прошёл мимо храма (появилась мысль: зайти? - но я вспомнил себя и только махнул рукой), и доплёлся до своей халупы. Я посмотрел на глиняные белёные стены и подумал: надо же, а я называл это домом, своим домом. Какой же я дурак. Дом! Дом. Дом - это где красивые девушки подают вино, потупив глаза, где дети, но чтобы их не было видно, где жена и гости, где ждут твоего слова. Дом! А это - мой дом, и я вошёл (или вполз?) в него, повалился на кровать и - стал приводить себя в соответствие. Мне сначала казалось, что я всё ещё пьян. Ведь в этом доме всего неделю назад я был совсем другим. Что же произошло? Почему теперь мой дом не мой...или я - не его? Что случилось? Когда? Когда случилось это? Я... Это случилось, пока меня не было, то есть, за эти три дня. Я спас город. На моих руках была кровь. Кровь - это солнце, и в его лучах выцветает душа. Кровь, исконная материя. Но ведь я всего лишь хотел спасти город. Мой город, которого сейчас уже не было. Что же я хотел спасти? Мы всегда хотим спасти что-то, а потом, когда мы это спасли, этого уже нет, потому что нет тех нас. Спасая мир, легко потерять себя. Впрочем, нужно ли себя беречь? Кто ты такой (кто я такой?), чтобы быть? - быть хотя бы полвека, не говоря уже о легенде, о тысяче лет? Или мы нужны лишь затем, чтобы что-то спасти? И когда это состоялось, мы уже неважны. Тогда всё правильно, правильно, что меня нет. А есть человечек, потерявший память о прошлом и память о будущем. Раньше мне была важна память о прошлом не потому, что там что-то было важное, а потому что те девятнадцать походов - в них я жил. А теперь моя жизнь - это эта халупа, я был на стене со всеми, я был там таким же, как все, потом я так же был пьян, и...мне было всё равно, убил ли я десяток или тысячу. И это - то, что есть, то, что я есть, то есть, наличие. Наличие...обличие...различие... Везде здесь есть это - лик. Но это всё неважно, а важно то, что раньше я придавал смысл своей халупе, а теперь ищу свой смысл в ней, вижу её, и вот - не вижу себя. То есть вижу, но - зачем мне этот замарашка? ... Здесь есть книги, я забыл о них. Может быть, открыть? Я взял наугад. "История". Что там? - То же. То же, что и здесь. Осада, государи, полководцы, бабы, из-за которых всё начинается всегда, трупы, кровь и - доблесть победителя и подлость побеждённого. И - внимание! - мне сейчас всё равно, буду ли я доблестным воином или подлым аборигеном. Всё равно, потому что...потому что в конце концов и в том и в другом случае я - хозяин и раб своей халупы. И когда спросят кого-то: а кто здесь живёт? - он ответит: а, какой-то живёт. Хотя...ха-ха-ха! - даже не спросят, никогда никто не спросит, кто здесь живёт. Мне сейчас открылась исконная суть и движитель сознания простого, обыкновенного ч