— Как отнеслись к нему члены штаба?
— Поручик Горелов отверг предложение Галкина, он рассчитывал на приход войск Деникина. В этом случае мы, как расписано в плане, захватили бы губсовдеп, почту и телеграф, пороховые склады…
Волохов рассказывал спокойно, только по глубоким затяжкам — папиросу ему дал следователь — можно было заметить, что он внутренне напряжен.
Клубок разматывался быстрее, чем предполагали чекисты.
В пятницу, 6 сентября, Аустрину позвонили из Рузаевки. Начальник уездной чека сообщил, что погибла Путилова. Слышимость была плохая, и уточнить обстоятельства гибели было невозможно. Рудольф Иванович сказал, что сейчас же выезжает, и, когда убедился, что на том конце провода его поняли, повесил трубку.
Он тут же пригласил Земскова.
— Ты кого допрашиваешь? — спросил Аустрин, едва Сергей переступил порог; в голосе председателя слышалось нетерпение.
— Поручика Евграфова, — ответил Земсков, не понимая тона обращения.
— Можешь прерваться на денек?
— Конечно, дело закончено.
— Поедем в Рузаевку.
— Рудольф Иванович, что случилось?
— Прасковью Ивановну, Пашу Путилову, убили…
— Как убили?
— Не знаю, слышимость скверная — не смог выяснить.
Сообщение Аустрина ошеломило Сергея: за короткое время знакомства он успел сдружиться с этой большеглазой, живой и остроумной сотрудницей.
Аустрин и Земсков выехали с первым товарным поездом. Свободных мест на паровозе не оказалось, устроились в будке кондуктора. На место приехали под вечер. Уездная Чрезвычайная комиссия размещалась в красной кирпичной казарме, раньше там было общежитие кондукторского резерва.
Тридцатилетний начальник уездной чека Вавилкин, бывший рабочий вагоноремонтных мастерских, провел их в комнату, где был установлен обитый кумачом гроб с телом Путиловой. Несколько минут стояли в скорбном молчании, глядели на обезображенное лицо Паши, ее нельзя было узнать.
— Мало пожила, — тихо проговорил Аустрин.
— Очень любила детей, мечтала стать учительницей, — сказал Сергей, вспомнив недавний разговор с Пашей.
— Да, Прасковья Ивановна говорила об этом, — подтвердил Вавилкин. — В понедельник собиралась уезжать, два денечка не дожила!
Они вернулись в кабинет начальника уездной чека.
— Расскажите подробнее, как это произошло, — попросил Аустрин.
— Стало известно, что в женском монастыре в Пайгарме, что в четырнадцати километрах отсюда, укрываются белогвардейцы. Она взяла четырех бойцов, верхом поскакала в Пайгарму… — Вавилкин смущенно замолчал, отбросил с глаз светло-русый чуб. — Я послал за Кирпичниковым, он сейчас подойдет и лучше меня расскажет: был там, на месте. И еще красноармеец Эльменькин все видел, но сейчас лежит в больнице, не знаю, может ли разговаривать… Вы есть хотите? — спросил Вавилкин, видно чувствуя неловкость оттого, что не знает подробностей о гибели сотрудницы.
— Пожалуй, позднее. Как, Сергей Степанович? — Аустрин повернулся к Земскову.
— Можно потерпеть, — согласился Сергей, хотя утром выпил только стакан чаю с сухарем и порядком проголодался.
— Да, я не доложил вам: перед поездкой в монастырь Прасковья Ивановна побывала там под видом богомолки, — сказал Вавилкин, поправляя портупею на плече. — Даже ночевала у них.
— Это как же удалось ей? — спросил Земсков.
— Выпросила у кого-то деревенский наряд — ну, там кофту, юбку, — подвязалась черным платком и пристроилась к верующим. Вместе со всеми осталась на монастырском подворье. Ночью заметила, что-то неладное творится в монастыре. Подозрительно пробирались мужчины, и, как определила Путилова, у них было оружие при себе.
Вошел Владимир Кирпичников. Высокий, стройный, на его красивом худощавом лице с ввалившимися щеками застыла напускная начальственная строгость.
Владимир Петрович представился, как полагалось военному человеку, и, получив разрешение, сел, снял фуражку и положил перед собою на стол, расстегнул кожаную тужурку. Председателя губчека Кирпичников хорошо знал: не раз встречался с ним в кабинете Кураева в дни белочешского мятежа.
— В ночь с четвертого на пятое из Пайгармы возвратились трое бойцов. Один из них был ранен в руку, — начал Кирпичников. — Бойцы рассказали, что Путилова и красноармеец Эльменькин схвачены белогвардейцами, а им удалось уйти. Я отругал их, обозвал трусами. Но бойцы уверяли, что там собралось много «всякой сволочи», и они были бессильны что-либо сделать. Мне доложили об этом часа в три. Я поднял отряд по тревоге. В Пайгарму мы прискакали уже на рассвете, солнце еще не взошло, но было почти светло. Издали я заметил толпу возле женского монастыря. Когда мы приблизились метров на двести, из толпы раздались выстрелы. Мне даже пробили тужурку и бумажник. — Кирпичников показал заштопанную мужскими руками дыру на тужурке, достал из кармана пухлый кожаный бумажник.