— Что у вас там? — спросил Аустрин, подумав: «Всю канцелярию, что ли, возит в бумажнике».
— Личные документы и записные книжки. На досуге записываю, может быть, пригодится. В бумагах пуля и заблудилась…
— Хорошо, продолжайте.
— Завязался настоящий бой. Беляков было больше, чем нас, но действовали они несогласованно. Примерно через полчаса их ряды стали редеть. Несколько человек было убито, остальные разбежались. Когда мы ворвались в монастырь, там были одни монашки. Они закрылись в своих кельях. Внизу под лестницей лежал боец Эльменькин без сознания. В темном коридоре нашли изуродованное тело товарища Путиловой… Я встретился с активистами села, они назвали мне кулаков и белогвардейцев, участвовавших в нападении на отряд Путиловой. Восемь человек нам удалось задержать…
— Где они?
— Мы расстреляли их.
— Зря, — строго заметил Аустрин. — Я понимаю, война, но с беззаконием надо кончать.
— Кровь за кровь — вот и весь закон, — сказал Владимир Петрович со злостью. На его лице выступили красные пятна. Рудольф Иванович не осуждал Кирпичникова, объяснял его действия боевыми условиями и юношеской горячностью.
Аустрин и Земсков переночевали в отряде Кирпичникова. Утром, позавтракав на скорую руку в солдатской столовой, отправились в больницу. Заведовал больницей пожилой фельдшер, низкорослый с оттопыренными прокуренными усами. Он предупредил, что больной слаб, и разрешил беседовать с ним не больше пятнадцати минут.
Бойца Эльменькина так запеленали бинтами, что виднелись лишь темные точки глаз.
— Я Аустрин, председатель губчека. Можете ли вы ответить на мои вопросы?
— Мо-огу, — с расстановкой послышалось из-под бинтов.
— Не торопясь, расскажите, как вы приехали в Пайгарму и что там случилось.
— В Пайгарму мы приехали вечером. Помню, стадо гнали с пастьбы. Товарищ Путилова и мы, четверо бойцов, — все были верхами. Остановились возле женского монастыря. Прасковья Ивановна позвала меня с собой, а остальным велела находиться у подъезда, никого не впускать в монастырь и не выпускать оттуда. Ну вот, зашли в монастырь, товарищ Путилова вызвала игуменью и попросила провести нас по монастырю. Игуменья отказалась. Говорит: «Я не могу позволить, чтобы безбожники-большевики своим присутствием осквернили святую обитель». Товарищ Путилова пригрозила ей револьвером. Согласилась игуменья. Пошли втроем. В одном коридоре было сильно накурено. «Это что же, ваши монашки табачком балуются?» — спросила товарищ Путилова. Игуменья побледнела.
И тут сзади напали какие-то мужчины, должно белогвардейцы. Товарищ Путилова свалилась от удара по затылку, а я выхватил револьвер, но выстрелить не успел: меня тоже сшибли с ног, отобрали оружие…
Боец закрыл глаза и замолчал.
— Что потом, дальше? — нетерпеливо спросил Аустрин.
— Когда я упал, меня били по голове и по ребрам. Сапогами пинали. Потом, должно, решили, что я помер, оттащили за ноги и бросили под лестницу. Сколько я лежал без сознания, не помню. Придя в себя, увидел, как в передней, в трех метрах от меня, мучают Прасковью Ивановну. Озверевшие монашки ухватили ее за ноги и тянули в разные стороны, должно, хотели разодрать на части мертвое тело. Я пытался подняться, но не мог. Кричал, хотел остановить их. А может, мне казалось, что я кричу… Почему они меня не добили? Потом я опять потерял сознание. Когда очнулся, увидел товарища Кирпичникова…
Эльменькин замолчал, под нижними веками выступили капельки пота. Фельдшер снял полотенце со спинки стула и осторожно вытер пот.
Рудольф Иванович пожелал Эльменькину скорого возвращения в строй, поблагодарил фельдшера за заботу о бойце.
Красноармейцы, выезжавшие в Пайгарму вместе с Путиловой, дополнили рассказ своего товарища.
После того как Путилова и Эльменькин зашли в монастырь, прошло часа полтора. В сумерках бойцы увидели, как десятка два вооруженных людей полукольцом охватывают здание монастыря. Заметив красноармейцев, они открыли огонь. Один боец был ранен в левую руку. Понимая, что натиск кулацко-белогвардейской банды не сдержать, красноармейцы вскочили на коней. Наступившая темень помогла отойти без потерь.