— Сильно беспокоит?
— Нет, иногда голова побаливает, — сказал Прошин безразличным тоном, стараясь смягчить впечатление от нечаянного признания. — Врачи говорят, со временем пройдет.
— Конечно пройдет, — участливо поддержал Аустрин.
Василий проникся глубоким уважением к этому невысокому, плотному человеку с голубыми глазами, светлыми волосами и, очевидно, добрым сердцем.
Первая встреча и короткий разговор с Рудольфом Ивановичем оставили в сознании Прошина неизгладимое впечатление, запомнились на всю жизнь.
И к сожалению, когда в октябре двадцать первого года Аустрина перевели в Москву, в центральный аппарат, Василий не смог даже попрощаться с ним: уже был в Нижнем Ломове, работал в уездной Чрезвычайной комиссии.
XI
Следствие затянулось, Прошин и его товарищи хотели во что бы то ни стало выяснить роль и степень вины каждого участника банды, но те упрямо отрицали даже очевидные факты, все сваливали на убитого Недосекина и его ближайших помощников. Очевидцы преступлений — неграмотные и запуганные мужики — руководствовались обывательской крестьянской отговоркой: в чужих делах не советчик, за чужие грехи не ответчик. Даже документация таких эпизодов, как разграбление средь бела дня Титовского отделения губсоюза, свидетелями которого была вся деревня, осложнялась из-за отказа жителей рассказать правду.
Прошин допрашивал семидесятитрехлетнего Федота Быкова, сивобородого и по виду доброго старика. У него после бандитского налета был изъят бочонок селедки.
— Ваша фамилия Быков?
— Чаво? Фамилиё?
— Да, фамилия?
— Быковы мы.
— Что вы знаете о разграблении Титовского отделения губсоюза?
— Чаво? — переспрашивал старик, всякий раз прикладывая ладонь к уху: или на самом деле недослышал, или притворялся.
— О разграблении губсоюза.
— Не знаю, не слыхал.
— У вас изъят бочонок селедки. Как он попал в ваш сарай?
— Чаво?
— Где взяли бочонок селедки?
— Какой селедки?
— Которую нашли у вас в сарае.
— Не знаю.
— Как она попала к вам?
— Кто?
— Ну селедка, селедка!
— А, селедка! Не знаю. Я за чужой грех не ответчик.
— Селедку-то в вашем сарае нашли.
— Чаво?
Беседа между Прошиным и Быковым длилась в течение часа. Ничего не добившись, Василий завелся, накричал на старика и, отпустив его, потом долго корил себя за невыдержанность.
После ограбления Студенского винзавода у многих жителей села были обнаружены ведра и бутыли, наполненные спиртом. Должно быть воспользовавшись налетом бандитов, они тоже приложили руку к хищению.
Дмитрий Тарасов вызвал на допрос Прасковью Артуганову. Сорокалетняя женщина прикрывала лицо цветастым передником и лишь изредка одним глазом хитро взглядывала на следователя.
— Скажите, Артуганова, когда и где вы приобрели спирт, обнаруженный у вас в погребе?
— А, спирт! Какой-то мужик плеснул.
— Как это плеснул?
— Ночью я шла домой от подруги, от Дашки Наумовой. Какой-то мужик спрашивает: «Спирту надо?» — «Надо», — говорю. Он плеснул мне в ведро.
— Но у вас изъято больше десяти литров?
— А! Я вернулась, он еще плеснул.
— Какой из себя мужик?
— Да темно ж было, я не разглядела.
— На винзаводе вы были?
— Нет, не была.
— А кто был там?
— Откуда я могу знать! Кто был, тот пусть и отвечает.
Дмитрий понимал: Артуганова просто морочит ему голову, но до истины так и не мог докопаться. Другие свидетели вели себя так же.
Вечером Прошин вызвал Пелагею Недосекину. Вошла молодая женщина с бледным припухшим лицом, глаза светились нездоровым блеском.
— Скажите, Пелагея Никитична, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Недосекиным? — спросил Прошин, продолжая рассматривать Пелагею. Та молчала, гордо вскинув красивую голову.
— Отвечайте же на мой вопрос!
Пелагея посмотрела на Прошина, в ее воспаленном взгляде мелькнули ненависть и отрешенность, лицо покрылось бурыми пятнами.
— Когда и где вы познакомились с Недосекиным? — повторил вопрос Прошин. — Не хотите отвечать?
— Палач! Ты убил моего мужа! Убей и меня: без него мне жизнь не нужна… Ну, стреляй! Стреляй же, изверг! — истерично кричала Пелагея. — Чего зря болтать? — Она рванула ситцевую кофту и обнажила грудь. — Чего ждешь? Стреляй! Других слов не дождешься от меня…
Закрыла лицо грязными руками и затряслась в судорожном плаче.
Прошин вызвал надзирателя и отправил Пелагею в камеру.