Пилатов дважды арестовывался — в девятнадцатом и двадцать шестом годах, — свою связь с жандармерией категорически отрицал. И каждый раз освобождался за недоказанностью состава преступления.
Вечером Прошин зашел к начальнику окротдела. Иосиф Владиславович был в штатском. На нем была синяя сатиновая косоворотка, туго стянутая широким армейским ремнем, две верхние пуговицы расстегнуты. Крупное, чисто выбритое лицо говорило о крепком здоровье и волевом характере Тарашкевича.
В конце доклада Василий высказал интерес к материалам на Пилатова.
Иосиф Владиславович рассмеялся; Прошин смутился и нахохлился, не догадываясь, чем вызвал беспричинный смех у начальника.
— Не обижайся, сейчас объясню, — сказал Тарашкевич, вытирая глаза чистым платком.
Приехав в марте двадцать третьего года в Пензу и знакомясь с делами, рассказывал Тарашкевич, он, как и Прошин, заинтересовался Пилатовым. Какая-то притягательная сила есть в показаниях Урядова, им хочется верить. Тарашкевич приказал вторично арестовать Пилатова и провести новое расследование.
— Как видишь, я начал с того же. Лично допрашивал Пилатова; его объяснения не сняли, а усилили подозрения, но собрать доказательства и на этот раз не удалось.
— Позвольте все-таки и мне поработать над этим делом, — попросил Прошин.
— Запретить, конечно, не могу, но и увлекаться не советую, — сказал Иосиф Владиславович.
— А я хочу попробовать. Разрешите? — настаивал Прошин.
— Попробуйте, — сухо разрешил Тарашкевич. «Ему объясняешь, что Пилатов дважды арестовывался, ничего достичь не удалось, а он все же стоит на своем», — с досадой подумал Тарашкевич. Впрочем, он списал такую настойчивость за счет возрастной запальчивости нового начальника отделения.
— Я хочу съездить в Рамзай, поговорить с людьми…
— Хорошо, — перебил Тарашкевич. — Повторяю, не увлекайтесь; полагаю, что в отделении найдутся более перспективные дела.
У Прошина мелькнула мысль: отказаться на время от дела Пилатова, чтобы не обострять отношения с начальником, который, как видно, не одобряет его намерения, но удерживал какой-то внутренний протест. «Ладно, одно другому не помешает, не будет получаться с Пилатовым, отступлюсь».
В понедельник, проведя короткое совещание с подчиненными, Прошин с первым же поездом выехал на станцию Рамзай.
II
Рамзай в те годы был большим и процветающим селом. Его почти пятитысячное население занималось садоводством и ремеслами: скорняжеством, изготовлением многокрасочной деревянной посуды; там действовали небольшие поташные и красильные заводы. В селе было три церкви, школа, сиротский приют.
Все это, а также близость железной дороги и губернского центра, с которым поддерживалась живая связь, накладывали определенный отпечаток на социальный характер населения, с одной стороны, сохранялась мелкокрестьянская психология, с другой — явно наблюдалось проникновение передовой идеологии рабочего класса. Начиная с первой русской революции, здесь возникали кружки различных политических оттенков, общим у них было то, что все они разными способами, честно и мужественно боролись против самодержавия.
Поезд стоял на станции Рамзай одну-две минуты.
Прошин, соскочив с подножки, лоб в лоб столкнулся с дежурным по станции, небольшого роста толстяком в малиновой фуражке и черной шинели, хотя было довольно тепло.
— Начальник на месте?
— Нету, они уехали в Пензу.
— С вами можно поговорить?
— Говорите, — не очень любезно отозвался дежурный.
— Мне нужно по делу, где можем побеседовать?
— Да в кабинете начальника станции, никто не помешает.
— Вы давно здесь работаете? — спросил Прошин, когда они вошли в просторный кабинет и уселись друг против друга.
Ознакомившись со служебным удостоверением Прошина, недоверчивый дежурный стал приветливее и разговорчивее.
— Я местный, всю жизнь — на станции, со стрелочника начинал.
— Хорошо! Вы знали бывшего начальника станции Шалдыбина?
— Шалдыбина? — зачем-то переспросил дежурный. Потом Прошин понял: у него такая манера разговора. — Как не знать, при нем начинал службу. Добрый был человек, справедливый.
— Он что, умер?
— До точности не знаю, но слухи такие были. Куда-то уехал в смутное время и вроде бы помер.
— Имя и отчество его помните?
— Как не помнить? Яковом Васильевичем прозывался.
— А сыновей его знали?
— Как не знать! Очень даже хорошо знаю. Старшего звали Николаем Яковлевичем. Умница был, боевой человек! По слухам, после революции работал наркомом путей сообщения где-то в Средней Азии, там и погиб…