Однако если бы не сестра, я бы никогда не познакомился с Джулией. Люди с младенцами обычно кучкуются, вот и моя мать подружилась с Мэри Маршалл. У обеих маленькие дочери, так что есть о чем поговорить и что сравнить. С годами ферма Маршаллов стала для меня вторым домом.
Наш первый визит продлился недолго. В доме было полно людей. Я помню, как спрашивал себя: а что здесь делает викарий? Он подходил к гостям и утешал их, как будто кто-то умер. Разве рождение ребенка — не счастливое событие? Люди улыбались и ворковали с малышкой Джулией, но за этим скрывалась глубокая грусть, которую чувствовал даже пятилетний ребенок.
В тот день Мэри Маршалл получила множество подарков. В основном они предназначались Джулии. Теплые чепчики, детские книжки, связанные крючком одеяла, ползунки и крошечные распашонки. Мама подарила ей плюшевого зайца и горшочек со сливками. Сливки были домашние, а зайца она сшила сама. Но Мэри Маршалл неподвижно сидела на диване у камина — на том самом диване, куда нам, детям, не разрешали садиться, — и едва обращала внимание на свою малышку.
В следующий раз я влюбился в Джулию на Рождество. Не помню, в каком году это было, но она уже вовсю ходила. Значит, ей было года два. А я был уже совсем большим мальчиком. Я рассказал Джулии, почему в этот день нужно дарить подарки, и упросил ее отдать мне свои сладости и разрешить поиграть с новыми игрушками. Сначала она протестовала, кричала, но потом благоговейно принялась наблюдать, как я расставляю ее цветные кубики. Я построил кривоватую стену, поставив кубики буквами вверх так, чтобы получились наши имена. Джулия и Марри. Теперь мы вместе. Она расплакалась, когда стена рухнула. Но никто не подхватил ее на руки, не принялся утешать, укачивать, менять подгузник, никто не забрал ее у меня.
Я помню, Мэри Маршалл редко выбиралась в город — если вообще выбиралась. Дети часто замечают подобные вещи, собирают кусочки бессмысленной информации из взрослой жизни, чтобы вытащить из памяти спустя десятилетия и сложить в единую картину. Говорили, что Мэри больна. Она боялась открытых пространств, новых мест, других людей, незнакомцев. Сначала соседи приходили посидеть с ней. Они подбадривали ее и смеялись. Мать как-то сказала, что они пытаются вернуть ее к жизни. Но я-то прекрасно догадывался, почему Мэри не желает никуда выходить: ведь у нее есть Джулия!
Я был слишком мал, чтобы понимать, почему матери-одиночки скрывают свое положение, а ребенок-безотцовщина сродни позорному клейму, — и это в 1977 году, когда вся страна напропалую веселилась, облачившись в красно-бело-синие цвета,[1] и все лето устраивались вечеринки, забеги с яйцом в ложке и публика до утра отплясывала на дискотеках. В тот год Британия по-настоящему праздновала, и именно на фоне всеобщего патриотического ликования и нескончаемого веселья Мэри Маршалл объявили, что ей следует стыдиться.
Когда Джулия пошла в начальную школу Святого Августа, я готовился к переходу в местную среднюю школу. Мне оставался всего год, чтобы научить ее правилам, царящим на игровой площадке. Я помню, как она стояла там, и ее ноги, которым суждено обрести формы лишь почти два десятка лет спустя, были обтянуты белыми носочками. Она походила на ангела, печального ангела. Волосы затеняли лицо, в глазах блестели слезы. Ей было одиноко, она хотела к маме.
Я пересек игровую площадку. Мне было плевать, что подумают друзья, увидев, как я вожусь с первоклашкой. Я хотел защитить ее, подхватить на руки и отнести домой, где она будет в безопасности.
За минувшие пять лет Мэри Маршалл сумела взять себя в руки и стала идеальной матерью. Дорога была трудной, но она ее одолела. Джулия нуждалась в матери так же, как та нуждалась в дочери. Они вместе ухаживали за козами, в феврале окоченевшими пальцами втыкали в землю семена латука, летом варили имбирный лимонад и угощали им меня — со льдом и мятой, — так они играли в кафе. Джулия каталась на приземистом шетландском пони по кличке Альфи и хохотала до упаду, когда я взгромоздился на беднягу. Ноги мои свисали почти до земли. Неудивительно, что Мэри Маршалл тоже влюбилась в свою Джулию.