Когда Джулия пошла в начальную школу Святого Августа, я готовился к переходу в местную среднюю школу. Мне оставался всего год, чтобы научить ее правилам, царящим на игровой площадке. Я помню, как она стояла там, и ее ноги, которым суждено обрести формы лишь почти два десятка лет спустя, были обтянуты белыми носочками. Она походила на ангела, печального ангела. Волосы затеняли лицо, в глазах блестели слезы. Ей было одиноко, она хотела к маме.
Я пересек игровую площадку. Мне было плевать, что подумают друзья, увидев, как я вожусь с первоклашкой. Я хотел защитить ее, подхватить на руки и отнести домой, где она будет в безопасности.
За минувшие пять лет Мэри Маршалл сумела взять себя в руки и стала идеальной матерью. Дорога была трудной, но она ее одолела. Джулия нуждалась в матери так же, как та нуждалась в дочери. Они вместе ухаживали за козами, в феврале окоченевшими пальцами втыкали в землю семена латука, летом варили имбирный лимонад и угощали им меня — со льдом и мятой, — так они играли в кафе. Джулия каталась на приземистом шетландском пони по кличке Альфи и хохотала до упаду, когда я взгромоздился на беднягу. Ноги мои свисали почти до земли. Неудивительно, что Мэри Маршалл тоже влюбилась в свою Джулию.
Кем-то брошенный мячик угодил ей в висок. Я видел, как Джулия старается не заплакать. У нее дрожал подбородок, губы кривились, а глаза быстро наполнялись слезами. Я остановился, не дойдя до нее. Я был так близко и все же так далеко, и пользы от меня никакой. В то мгновение я поклялся себе, что никому не позволю причинить боль Джулии Маршалл.
Похоже, дети довольны. Трескучий переносной телевизор показывает размытую картинку, а Флора даже не жалуется, что нет субтитров. Они смотрят криминальную передачу. Расследуется старое дело об убийстве. То и дело эксгумируют какие-то трупы. Я спрашиваю, не хотят ли они посмотреть мультфильм. Поднявшись, опрокидываю свой стакан.
— Тише, папа! — стонет Алекс. — На самом интересном месте!
Флора прячет куклу под подушками. Она изображает, что судорожно ее ищет, а найдя, нежничает, прижимает к себе. Затем снова сует под подушки, и все повторяется сначала. Может, копирует то, что увидела по телевизору? Я переключаю канал, не обращая внимания на протесты Алекса.
— Хотите чего-нибудь? — спрашиваю я, забыв показать это Флоре. Себе наливаю виски. — Что ж, будь здоров, приятель, — говорю я и, ничего не услышав в ответ, падаю на огромную подушку, которая служит креслом.
В «Алькатрасе» всего одна каюта, а внутри одна маленькая кушетка. Катер спустили на воду в 1972-м, и есть в нем то особое обаяние, что присуще старым вещам, — в основном благодаря горчичным занавескам и отделке из дерева. Но двигатель работает прекрасно, а корпус вполне крепкий. Теперь «Алькатрас» — мой дом.
— Дети, вы в порядке? — снова спрашиваю я.
Если я чую перегар, то Джулия и подавно учует. Не то чтобы меня это заботило — в такой поздний час, да после изрядного количества виски. Нет, я знаю, что это важно, но я так набрался, что сейчас мне все равно. Алекс нехотя подтверждает, что они в порядке, и переключает канал. Да я и сам вижу, что у них все хорошо. Ведь они сидят в шести футах от меня. Смотрят на трупы по телевизору, пока папочка накачивается виски. У нас все превосходно.
Но где же Джулия? Внезапно я вспоминаю, где она сейчас, хотя весь вечер упорно пытался забыть. Наверное, перегнулась через стол и ее лицо всего в паре дюймов от физиономии доктора Добряка. Или же сияет улыбкой — более яркой, чем все улыбки, которые она дарила мне, вместе взятые. Расспрашивает его о карьере, о машине, о том, где он проводит отпуск. Сознает ли она, что он намного старше ее, старше и богаче, а значит, может дать ей все то, чего не могу дать я?
Я вскакиваю и принимаюсь метаться по каюте, раскачивая катер.
— Да ему под полтинник, — бормочу я себе под нос, пытаясь утешиться мыслью, что в сравнении с ним я мальчишка. — А то и за полтинник. Да он старик. Зачем ей сдался старик?
И что, спрашивается, не так со мной? — недоумеваю я, выливая в бокал остатки из бутылки.
Джулия
Грейс Коватта похожа на ангела. На печального ангела. Я разглядываю девушку и на миг представляю на ее месте повзрослевшую Флору. Вздрагиваю и на секунду закрываю глаза, отгоняя образ. Сложно определить, где проходит граница между белыми больничными простынями и хрупким телом Грейс. Я помню ее совсем другой: веселой, дерзкой девчонкой, которая за словом в карман не полезет.
Она не знает, что я здесь. Ей выделили отдельную палату в травматологии, и я гляжу на нее через смотровое окошко. В палату входит полицейский. Когда я пришла, в больницу пытались проникнуть два репортера. Их не пустили. Вот он, новый мир Грейс Коватты. Интересно, где ее мать? Ведь если бы Флора лежала здесь, небрежно укрытая простынями, я бы и на секунду не покинула палату.
Я показываю охраннику пропуск, который дал Эд, мой родственник. Он инспектор полиции и ведет это дело. Меня уже допросили, и, пока никого не арестуют, от меня вряд ли что-то понадобится. Охранник смотрит на пропуск, потом на меня.
— Я вела у нее английский, — объясняю я, чтобы он не принял меня за ее мать. — Это я ее нашла, — виновато добавляю шепотом, как будто если бы не я, ничего бы не случилось.
Охранник кивает и впускает меня внутрь.
— Грейс, — мягко говорю я.
Она не спит. Разглядывает потолок. Грудь с каждым вдохом слегка приподнимает простыню.
— Это миссис Маршалл. Из школы.
Грейс моргает.
— Как ты себя чувствуешь?
Глупый вопрос. Половина лица опухла и в кровоподтеках. Да и остальные части тела, что мне видны — шея, кисти рук, плечи, — украшены так же. Тогда, на ледяном лугу, никаких кровоподтеков я почему-то не заметила. Бледная и окоченевшая, она скрючилась на подернутой инеем траве.
— Мы все переживаем за тебя, милая.
Грейс не отвечает. Медсестра предупредила, что она еще не может говорить. Девочка показывает на кружку, если хочет пить, и жестами просит, чтобы ее перевернули. Слова по-прежнему не даются истерзанному языку. Она никому не может рассказать, что с ней приключилось.
— Я бы давно пришла тебя проведать, но моя мать заболела. — Пусть Грейс знает, что я за нее волнуюсь. Я была бы рада сказать, что Эд поймает того, кто с ней это сделал, и надолго засадит за решетку. — Ну вот я и здесь, — более веселым тоном добавляю я. — Мой пес Мило передает тебе привет. Он попросил тебя лизнуть.
Грейс поворачивает ко мне голову. Она три раза моргает и открывает рот. Показывается язык — распухший, испещренный черными стежками. Я закрываю глаза, по моему телу пробегает дрожь, я роняю голову на постель.
— Ох, Грейс! Не бойся, они поймают этого подонка!
Но я не до конца верю в то, что говорю. По словам Эда, команда следователей работает не покладая рук, но до сих пор им так и не удалось найти улик. Грейс подвергли тщательному обследованию, взяли мазок на ДНК, но результаты из лаборатории пока не пришли. Да и станет ли делиться Эд информацией?
Я беру девочку за руку, слегка удивившись тому, какая она теплая. Грейс Коватта, моя отличница, жива. Она смотрит на стакан с водой, стоящий на столике у изголовья.
— Хочешь пить?
Она кивает, и я вкладываю между ее губ соломинку. Она придерживает трубочку двумя пальцами. Странно, но, похоже, пальцы целы.
— Как твои ноги? — спрашиваю я, после того как она утоляет жажду.
Рука Грейс начинает подрагивать. Она пытается мне что-то сказать, пытается быть храброй. Медсестра рассказала, что хирурги четыре часа сшивали сухожилия на обеих ногах, чтобы после долгих месяцев реабилитации она смогла ходить, почти не хромая.