Старик Столетов клал тяжёлую руку на плечо сына и смотрел ему в глаза:
— Далеко, брат, пойдёшь, коли не свихнёшься! В отцов пойдёшь, а те без портков начали, весь капитал был здесь, — и он указывал пальцем на лоб. — Одно помни: гони из себя дурь; за дурь… ох дорого платит наш брат, богатый мужик!
Молодой Столетов хорошо понимал, что значит «дурь». Это не было ухаживание за барышнями, как не были и мимоходные ласки черноглазой Катюши, одной из воспитанниц Столетовского дома, это не были ни кутежи, ни певички нижегородской ярмарки, словом, — ничто из обыденной «программной» жизни богатых купцов; это было то, во что втянула его страсть к Наташе: жена, чуждая всем Столетовским традициям, вдова, с чужим ребёнком, слишком умная, слишком недоступная всему, что составляло жизнь и интересы Столетовской семьи. Жена должна быть молода, красива, весела, мягка, богата, с почётной роднёй, здорова и коль глупа, так уж лучше ничего и не надо.
Вот идеал женщины, который шутя и серьёзно высказывал старик Столетов.
— С бабой не о делах говорить, а на кровати спать; от бабы не учиться и не лечиться, а в узде держать её да наряжать, когда надо, так, чтобы всякий понимал, что в дому есть. Жена должна мужа тешить, детей рожать, да гостей принимать, а не рассуждать о делах с мужем или ещё того хуже, — пытаться руководить им. Нет, брат, — оканчивал обыкновенно свои рассуждения Прохор Степанович, — не надо гусю брать в жёны жаворонка либо фазана, гусю гусыня нужна такая, что на одном птичьем дворе с ним выросла. А мы с тобой гуси, да ещё и лапчатые, ну, вот, и высматривай себе покраше да пожирней гусыню, мало ль их кругом тебя крыльями хлопает! Да не торопись, эти на гнёзда сядут, другие пухом обрастут к тому времени, как домой вернёшься, а пока — живи не тужи, быль молодцу не укор, коли здоровье соблюдено, да в деньгах мера ведётся. Так-то, Стёпа!..
Наступил октябрь; должно быть, тот год бабы в чём-нибудь особенно провинились перед Провидением, и от них было отнято в сентябре традиционное «бабье лето»; ранняя осень стояла сырая, холодная, лист давно уже облетел, и Степан Прохорович, возвращаясь в Петербург, с тоской глядел в окно вагона: мокрые, чёрные поля сменялись унылыми картинами леса, в котором беспомощно и уныло деревья мотали оголёнными ветвями. Мать его хотела ехать с ним вместе в Петербург, но он отговорил её и нарочно продлил для этого свои каникулы; решено было, что старики Столетовы приедут к сыну следующей весной, по окончании его вторых экзаменов, и летом поедут все вместе за границу, так как затем Стёпа переходил уже на последний курс, по окончании которого ехал прямо на дело.
Когда поезд остановился, и в толпе встречавших Столетов увидел Наташу, его бросило в жар, и чувство, похожее на стыд, обожгло сердце: молодая женщина была очень обезображена беременностью, даже черты её тонкого изящного лица расплылись, под глазами были мешки, она казалась постаревшей на десять лет и совсем не тою Наташей, что снилась ему ещё летом в томительно жаркие ночи. Он быстро точно налету поцеловал жену в щеку и, косясь, разглядывая её новую переваливающуюся походку, просил её подождать минуту в зале; отдав багажный билет артельщику, он распорядился, чтобы тот не только получил его багаж, но и привёз ему по адресу, а сам, наняв карету, вернулся за Наташей, усадил её и поехал домой, радуясь, что, кажется, на вокзале не было никого из знакомых.
— Отчего же твоя мать не приехала? — спрашивала Наташа, сидя в карете.
— Боялся я за неё петербургской осени; уж если ей ехать сюда, то или зимой, или будущей весною. Ну, а ты как?
— Я ничего… готовлюсь к приёму нового жильца… Ты знаешь, я думаю маленькую гостиную можно будет обратить в детскую, едва ли мы будем принимать кого эту зиму?
— Ещё бы!..
— Я думаю, конечно, сама кормить.
— Сама? Ну, это мы ещё посмотрим, что скажут доктора…
Наташа чувствовала, что между ею и мужем стоит какая-то неловкость, и не могла разбить эту корочку льда. Она не бросилась на шею приехавшему, и он не сжал её в страстных объятиях, не осыпал поцелуями, они не смеялись, без слов встречаясь друг с другом глазами, не забросали друг друга бессчётными вопросами, остававшимися часто без ответов, но звучавших так весело, так глупо счастливо, словом, они не были теми прежними влюблёнными, соединившимися снова после принудительной, долгой разлуки.
Он явно стеснялся её положения, избегал глядеть на её фигуру, и она теряла в силу этого гордую радость, которая так скрашивает молодых жён в таком положении; у неё не было спокойной уверенности в свои права, и, тяжело идя рядом с мужем, она не решилась опереться на его руку, просить его умерить шаги.