Ну, я о том самом: электрон – это частица, а ведет себя как волна. На самом деле нейтрон ведет себя как две волны и интерферирует сам с собой (или друг с другом), а измерить вообще ничего нельзя из-за принципа неопределенности Гейзенберга, но не это самое страшное. Когда вы изучаете эффект Джозефсона, чтобы выяснить, каким законам подчиняются электроны, они проскальзывают на другую сторону диэлектрика, и их, похоже, не волнует ни конечность скорости света, ни то, что кошка Шредингера ни жива ни мертва, пока вы не открыли ящик, и во всем этом почти столько же смысла, как в том, что Тиффани называет меня доктором Геданкеном.
Это напомнило мне, что я обещала позвонить Дарлин и сказать, какой у нас номер. У меня, правда, не было никакого номера, но если я сейчас не позвоню, Дарлин уедет. Она улетала в Денвер, чтобы выступить там, а в Голливуд она планировала приехать где-то завтра утром. Я прервала Эйби на середине его речи о том, как прекрасен Кливленд зимой, и отправилась звонить.
– Я еще не получила номера, – сказала я, как только услышала ее голос. – Оставить сообщение на твоем автоответчике? Или дай мне свой телефон в Денвере.
– Ерунда это все, – сказала Дарлин. – Ты уже виделась с Дэвидом?
В качестве наглядного примера волновой функции доктор Шредингер представил кошку, помещенную в ящик вместе с кусочком урана, колбой с отравляющим газом и счетчиком Гейгера. Если уран начнет распадаться, пока кошка находится в ящике, радиация запустит счетчик Гейгера и разрушит колбу с газом. В квантовой теории невозможно предсказать, начнет ли распадаться уран, пока кошка находится в ящике, возможно только вычислить вероятный период полураспада, поэтому кошка ни жива ни мертва, пока мы не откроем ящик.
Я совершенно забыла предупредить Дарлин о существовании Тиффани, модели/актрисы.
– Ты хочешь сказать, что стараешься избегать Дэвида? – Она спросила это по крайней мере трижды. – Ну зачем же делать такие глупости?
А затем, что в Сент-Луисе я покончила с катаниями по реке при луне и не собираюсь к этому возвращаться до завершения конференции.
– Потому что я хочу присутствовать на всех семинарах, – в третий раз сказала я. – Никаких музеев восковых фигур. Я женщина не первой молодости.
– И Дэвид не первой молодости и, кроме того, совершенно очарователен.
– Очарование – качество кварков, – сказала я и повесила трубку. Но тут я вспомнила, что забыла сказать ей о Тиффани. Я вернулась к стойке регистрации, полагая, что успех доктора Онофрио может означать некоторые изменения.
Тиффани спросила:
– Чем могу быть полезна? – и оставила меня стоять там.
Вскоре мне надоело, и я вернулась к красно-золотистым диванам.
– Дэвид опять был здесь, – сказала доктор Такуми. – Он просил передать, что направляется в музей восковых фигур.
– А вот в Ресайне музеев восковых фигур нет, – заметил Эйби.
– Что сегодня вечером в программе? – сказала я, отбирая программку у Эйби.
– Сначала встречи и церемония открытия в танцзале, потом семинары.
Я просмотрела темы семинаров. Там был один по переходу Джозефсона. Туннелируют же как-то электроны сквозь диэлектрик, даже если они не обладают достаточной энергией. Быть может, и я получу номер как-то, протуннелировав сквозь регистрацию.
– Если бы мы были в Ресайне, – сказал Эйби, поглядывая на часы, – мы бы давно уже зарегистрировались и отправились на обед.
Доктор Онофрио возник из лифта, по-прежнему с чемоданами. Он подошел к нам и рухнул на диван.
– Они дали вам номер с полуголой дамой? – поинтересовался доктор Уэдби.
– Я не знаю, – сказал доктор Онофрио. – Я вообще не нашел номер. – Он грустно посмотрел на ключ. – Они дали мне номер 12-82, а в этом отеле последний – 75.
– Кажется, мне хочется пойти на семинар по хаосу, – сказала я.
Самая большая трудность, с которой сегодня сталкивается квантовая теория, не связана с ограничением возможностей измерительной аппаратуры или парадоксом Эйнштейна-Подольского-Розена. Самое главное в том, что у нас нет парадигмы. У квантовой теории нет ни работающей модели, ни образа, точно ее определяющего.
В номер я попала уже около шести – после непродолжительной перепалки с коридорным/актером, который не мог вспомнить, где он оставил мой багаж. Вещи, спрессовавшиеся за время пути, пройдя коллапс волновой функции, вывалились из чемодана, как только я его открыла, – совсем как полуживая-полумертвая кошка Шредингера.
К тому времени, когда я раздобыла утюг, приняла душ, отказалась от мысли гладить вещи, «тусовка с закуской» благополучно завершилась, и доктор Онофрио уже полчаса как говорил свое вступительное слово.
Я тихонько открыла дверь и проскользнула в танцзал. У меня еще оставалась надежда, что они задержатся с открытием конференции, но некто мне неизвестный уже представлял докладчика: «…и вдохновляет всех нас на дальнейшие исследования в этой области».
Я тихо опустилась в ближайшее кресло.
– Привет, – сказал Дэвид. – Я везде тебя искал. Где ты была?
– Не в музее восковых фигур, – прошептала я.
– Ну и зря, – прошептал в ответ Дэвид. – Это грандиозно. У них там Джон Уэйн, Элвис и Тиффани, модель/актриса с мозгом горошина/амеба.
– Ш-ш-ш, – сказала я.
– …мы сейчас услышим доктора Рингит Динари.
– А что случилось с доктором Онофрио? – спросила я.
– Ш-ш-ш, – сказал Дэвид.
Доктор Динари была очень похожа на доктора Онофрио – невысокая, шарообразная, с усами, в широком балахоне всех цветов радуги.
– Я сегодня буду вашим гидом в новом, незнакомом мире, – сказала она. – Это мир, где все, что вы считали известным, где весь здравый смысл, вся общепризнанная мудрость должны быть отвергнуты. Мир с другими законами и, как может показаться, мир вообще без всяких законов.