Моряков сейчас не спасешь. Гитлеровцы после падения Новороссийска насторожены более обычного. Они ждут десантов с моря, без конца минируют, опутывают проволокой берега, строят укрепления. Схему я посылаю отдельно. Но и нападать с гор рискованно: всюду усиленные патрули. С двумя-тремя сотнями нечего соваться: заметят и перебьют.
Как видите, я ничего не утаиваю и впервые сознаюсь в своей слабости. Подумайте обо мне, Виктор Михайлович. Сведения можно получать и другим способом. Я здесь завербовала двух девушек.
Крепко целую вас всех.
Катя».
– Ну вот, а вы удерживали! – когда было прочитано последнее слово, горестно произнес Восьмеркин. – Если попадется мне этот зондерфюрер, я из него жилы повытягиваю!
И он до хруста сжал кулаки.
– Попадется! – сказал Чижеев. Голос у него был сдавленным, лицо потемнело.
Нина стояла бледная, она была ошеломлена тем, что услышала из письма, и растерянно смотрела на Сеню. А тот, стараясь не встретиться с ее взглядом, торопливо надел ватную куртку, опоясался ремнем и уселся переобувать резиновые сапоги. Боясь, что друзья сейчас уйдут и исчезнут навсегда, Нина обхватила отца за плечи и шепнула ему:
– Папа, я вместо Вити с ними пойду.
– Нет! – сердито отрезал он. – Достаточно и без тебя сумасшедших.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вихрастого, рыжеволосого Витю партизаны прозвали Веснушкой. Его чуть курносое, задорное лицо сплошь было усыпано золотистыми веснушками. Но сам-то Витя считал себя вождем неутомимого мальчишеского племени партизанских следопытов и был у них под тайным именем – Ятив Гроза Шакалов.
Смышленый и шустрый, он умел незаметно пробраться по горным тропам в партизанский лагерь и не боялся в одиночку по ночам проникать в поселок за мысом. Он знал, где расположены фашистские посты, знал, какими скалистыми трущобами и закоулками выгоднее всего обходить их и где можно отлеживаться.
Восьмеркина с Чижеевым Витя сначала повел по каким-то кручам, затем спустился в лощину и вывел на широкую тропу.
– По этой тропке гитлеровцы в госпиталь и на пристань ходят, – пояснил он.
В это время впереди вспыхнул красный огонек, за ним – другой. Огоньки то разгорались, то гасли.
– Курят, – сказал Витя, придерживая моряков и вглядываясь в темноту. – Кто же там может быть в такую пору? Наверно, обход. Вы здесь полежите за камнем, а я посмотрю.
Веснушка исчез в темноте и вернулся минут через десять.
– Три фрица, – шепотом сообщил он, – лежат у спуска и курят. Они боятся далеко ходить: наши постреливают. Теперь до утра не уйдут. Может, гранатой их прогоним?
– Баловать нельзя! – строго заметил Восьмеркин. – Веди стороной.
– Далеко стороной… камни острые, сапоги порвете, – хозяйственно сказал парнишка, полагая, что желание сберечь резиновые сапоги заставит моряков напасть на гитлеровцев.
Но те ни о чем другом, кроме встречи с Катей, не хотели слышать. «Верно, не настоящие моряки, – подумал Витя. – Для фасона моряками себя зовут». И он неохотно повернул назад.
Друзья следом за своим проводником начали спускаться с кручи. Щебень временами осыпался. Моряки тогда хватались руками за корни и, прижавшись к земле, настороженно вслушивались.
До дна обрыва уже было недалеко. И вдруг у Восьмеркина под ногой с треском подломилось сухое деревцо. Моряк потерял равновесие и покатился вниз, увлекая за собой поток камней.
Сверху сразу же донеслось «хальт!» и со свистом хлестнули струи трассирующих пуль.
Друзья повалились за камни и притаились.
Фашисты не решались спускаться вниз. Они постреляли некоторое время наугад и успокоились, решив, что камни осыпались случайно.
Дальше моряки продвигались чуть ли не на четвереньках. На дне оврага было так темно, что им приходилось нащупывать путь руками.
Когда они удалились на изрядное расстояние от опасного места, Веснушка выпрямился, взглянул на небо и с сожалением сказал:
– Сейчас и бегом не поспеем. Светать скоро начнет. Придется на старом кладбище прятаться, там кусты есть.
Кладбище оказалось запущенным, оно поросло кустарником и высокой травой. Кипарисы стояли, вытянувшись шеренгой, стройные и неподвижные, как часовые.
– Что дальше будем делать? – устало сказал Восьмеркин.
– Здесь ягоды есть. Утром я целую шапку наберу.
– А ты не побоишься один в поселок пойти? – вдруг спросил мальчика Чижеев. – Надо предупредить девушку. Чего доброго, испугается и не пустит нас.
– Со мной пустит.
– Все-таки ты проберись к ней. Нам важно, чтобы она знала обо всем с утра и могла подготовиться. Передашь вот эту записку Тремихача и все, что я скажу. Ладно?
– Ладно, – со вздохом согласился мальчик.
Корветтен-капитан Штейнгардт не спал вторую ночь. Гитлеровец ходил из угла в угол, стараясь понять причину томительного внутреннего беспокойства, и не находил мало-мальски успокоительного ответа.
Несомненно, что одной из причин тревоги было непостижимое упорство русских моряков. Своим упрямством они извели его.
«Может быть, я боюсь десанта? – думал Штейнгардт. – Нет, мною сделано все, чтобы оградить себя от такой неприятности. Так что же томит?»
Штейнгардт принимал бром, глотал снотворное, пил коньяк, и ничто не помогало.
«Видно, я устал, – твердил он себе. – Устал от бесконечных забот и волнений. Надо встряхнуться, подумать об отдыхе. Вот такая скотина, как Ворбс, не только ленится, но и беспутствует. И его распирает от здоровья».
На другой день Штейнгардт намекнул русской медичке, что он хотел бы немного развлечься. Не пожелает ли она составить ему компанию? Опустив глаза, медичка ответила, что будет ждать его у себя. Не хитрость ли это? Нет, Штейнгардт слишком проницателен, чтобы ошибиться на этот счет. Но поздравлять себя ему не с чем. Просто она так же устала от кровавых зрелищ, которые не очень благотворно действуют на женские натуры.
Штейнгардт после аппетитного обеда хорошо выспался, освежился холодной ванной и в приподнятом настроении отправился в удобном «мерседесе» на проверку дальних постов береговой обороны. Его всюду встречали подобострастные взгляды подчиненных, и один вид его машины заставлял офицеров почтительно вытягиваться.
Он вызвал к телефону обер-лейтенанта Ворбса и сказал:
– Вечером и ночью я буду занят. С докладом явитесь утром.
Да, да, он сегодня даст себе отдых. Он заедет к этой девчонке и объяснится, наконец. Штейнгардт не Ворбс, он не любит скотства. Ему нужна нежность. Этому способствует вино и подарки. Зондерфюрер не скуп.
Штейнгардт заехал домой, приказал постовому снести в машину корзинку с вином и фруктами. Затем он вызвал дежурного и вручил ему запечатанный конверт с адресом русской медички.
– Если потребуюсь, найдете меня по этому адресу. Искать только в крайней надобности.
Девушка встретила его во дворе – у крыльца, густо оплетенного виноградом. В голубом свете фар ее тонкая фигура в светлом платье показалась особенно стройной.
Штейнгардт слегка притронулся холодными губами к ее руке и, ощутив, как вздрогнули пальцы, с удовлетворением отметил: «Она волнуется. Для начала – хороший признак».
Он вместе с ней внес в дом корзину с вином и фруктами и, вернувшись, приказал шоферу не отлучаться от машины и держать, на всякий случай, автомат наготове.
Шоферу – судетскому немцу – надоели вечные опасения и страхи патрона. «Хоть бы постыдился», – хотелось сказать ему вслух, но он сделал вид, что внимательно слушает зондерфюрера. Шоферу по пути удалось кое-что вытащить из корзинки, и он с нетерпением ждал, когда удалится этот несносный брюзга. Мурлыкающий голос Штейнгардта, русская красотка и унесенная корзина с яствами предвещали длительную стоянку.
Когда Штейнгардт скрылся в доме, шофер выключил свет фар, накрепко закрыл ворота и, достав из кабинки украденную бутылку вина, блаженно вытянул ноги на траве под виноградной лозой. Он не подозревал, что из густой листвы за ним внимательно наблюдают две пары горящих глаз.