Оставалось не более шести кабельтовых. Николай Дементьевич уже видел в желтых орудийных вспышках мечущихся по палубам людей.
Он чувствовал, как его левую руку стягивает судорога, как дрожат от напряжения ноги.
– Пли! – неестественно высоким голосом закричал он и взмахнул рукою.
Калужский не слышал всплеска шлепнувшейся в воду тяжелой торпеды, он только почувствовал, как вздрогнул освобожденный от груза катер, и сразу же отвернул вправо.
«Ну и храбрый же старик! – следя за светящимся следом умчавшейся торпеды, восхитился Восьмеркин. – Прямо на всплески шел. При таком огне другому бы не подойти так близко к транспорту».
Когда сверкнул огонь, моряк присел. В его уши точно кулаком ударил тяжелый гул. Раздался треск раздираемых на части железных шпангоутов и переборок. Вверх взвились обломки. Катер неожиданно завихлял, начал описывать полукруг.
– Что за чертовщина! Никак со стариком худо?
В два прыжка Восьмеркин очутился на месте рулевого. Он отстранил повисшего на штурвале инженера и, выправив руль, повел ревущий катер в спасительную мглу открытого моря.
Вдали хорошо был виден разламывающийся пополам, объятый пламенем и паром корабль. Вокруг него суетились катера, подбирали из воды тонувших солдат и матросов.
Калужский пришел в себя. После непривычного нервного напряжения он ощущал необыкновенную слабость в ногах и перебои сердца. Боясь вновь упасть, Николай Дементьевич уселся прямо на палубе, рядом со Степаном.
«Чеем», не сбавляя скорости, подошел к пещере одновременно с «Дельфином».
– Молодцы! Чисто сработали, – весело поздравил чеемовцев Клецко. – Не меньше шести тысяч тонн утопили.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
На рассвете, когда в пещере все еще спали, из леса вернулись Витя и Пунченок с потрясающей вестью. Дежурный немедля сыграл побудку. Пунченок вскочил на стол и ликующим голосом закричал:
– Проснитесь, товарищи?.. Все просыпайтесь… Приморская армия заняла Керчь! На всем Перекопском перешейке линия обороны фашистов прорвана! Наши форсировали Сиваш, заняли Армянск и движутся к нам. Ура-а!
«Ура» было подхвачено, оно отозвалось таким гулким эхом в закоулках пещеры, что проснулись от зимней спячки и заметались летучие мыши.
Спать уже никто больше не мог.
Записка начальника штаба начиналась торжественно:
«Началось! Час возмездия настал! – писал он. – Не выпускайте из Крыма воров и поработителей. Пусть здесь они найдут могилу, чтобы не могли повторить свои гнусные дела в других местах…»
Дальше шли советы и указывались пункты, удобные для нападения и подрывных работ. Пещерной группе отводился большой участок приморской дороги и побережья.
Прочитав вслух давно ожидаемое послание, Тремихач заморгал глазами и стиснул в объятиях Пунченка. Забыв о своих недугах и ранах, партизаны брызгались и обдавали друг друга водой во время умывания, шутили и смеялись за завтраком.
Начались горячие дни. Днем люди набивали походные мешки взрывчаткой, патронами и гранатами. А ночью группами по три-четыре человека высаживались в разных пунктах побережья, минировали в темноте дороги, обрушивали нависшие скалы на обозы отступавших оккупантов, забрасывали гранатами мечущихся гитлеровцев.
Временами ветер и горное эхо доносили далекий несмолкающий гул канонады. Казалось, что все горы Крыма присоединили свой раскатистый голос к железному басу пушек: «Бей!.. Не дай уйти разорителям!»
Соловьи точно посходили с ума в эту весну. Их не могли утихомирить ни близкая стрельба, ни рокот моторов на дороге и в воздухе. В часы короткого ночного затишья соловьи неистовствовали до рассвета. И голоса их таили в себе такую силу, что порой заглушали надвигавшийся рев войны.
Советская Армия безудержно двигалась. Уже были заняты Симферополь, Феодосия, Старый Крым. Вскоре вспышками разрывов озарилось и небо над скалами у пещеры. Застрявшие здесь оккупанты еще огрызались. Бои шли у подножия ближайших гор.
Партизаны решили напасть на гитлеровцев с тыла. Пещерной группе поручалось высадить на рассвете десант е расположении приморских частей. От перебежчиков штабу стало известно, что у фашистских солдат начались волнения. Они готовились отступать, но их задержали эсэсовцы, выставившие на дорогах заградительные отряды.
Чуть забрезжил рассвет, оба катера вышли в море.
Первая десантная группа подошла к берегу на двух шлюпках. Выпрыгнув на сушу, Восьмеркин оглядел прибрежный песок и, убедившись, что этот участок не заминирован, первым вскарабкался наверх.
Справа стреляли. Стрельба приближалась. Простым глазом уже было видно, как рвется шрапнель. Над дорогой повисла желтая завеса пыли. Пунченок, забравшийся на вершину холма, вдруг завопил:
– Танки!.. Наши танки показались в лощине!
И почти одновременно с его криком послышался треск кустов, бренчание котелков и топот сотен ног; к морю мчались сотни три фашистских солдат. Их хриплое дыхание Восьмеркин услышал издали.
– Стой! – закричал Степан.
Но никакая сила не могла удержать бегущих фашистов. Они скатывались с откоса к морю и лишь у пенистой кромки прибоя поднимали вверх руки.
Партизанам немало пришлось затратить усилий, чтобы привести в порядок и построить это мятущееся стадо в одну колонну. Только минут через пятнадцать, когда стихла стрельба, пленные успокоились, и Восьмеркин смог их вывести на дорогу.
Танкисты, заметив моряка, шагающего рядом с колонной пленных, от изумления повысовывали головы из люков.
– Смотри ты, моряки и здесь уже орудуют, – удивлялись они. – На танках не угонишься за ними.
– А чего зевать? – не теряясь, ответил басом повеселевший Восьмеркин. – Кому тут их сдать под расписку?
– Плюнь, браток, – посоветовал танкист, которого пыль сделала похожим на мельника. – Отдай этих куроедов партизанам и садись на нашего коня. Довезем до самого Севастополя.
– До Севастополя?! – не верил Восьмеркин.
– Довезем, – подтвердил и другой танкист.
– Э-э, была не была! – решился Восьмеркин. – В пику мичману уеду!
Оставив пленных на попечение Пунченка, он вскочил на бархатистую от пыли броню и, помахав партизанам бескозыркой, умчался на громыхающем танке.
С северной стороны поселка доносилась частая стрельба. Там оккупанты отбивались от партизан, оседлавших приморскую дорогу.
Танки с ходу открыли огонь и полукругом начали охватывать поселок.
Восьмеркин, лежа на гудящей броне машины, изредка посылал автоматные очереди по бегущим вдали серым фигурам и с беспокойством поглядывал в сторону тюрьмы. В той стороне ярко вспыхивало и, разбрасывая искры, горело какое-то здание, заволакивая дымом улицу.
«Только бы не тюрьма, – думалось моряку. – Может, Катя там». Он все еще не верил в ее гибель.
Когда танк вышел на окраину поселка, Восьмеркин спрыгнул на землю и, согнувшись, побежал вдоль низких заборов и зацветающих кустов акации к пожарищу.
У рыночной площади оккупанты засели в подвале каменного дома аптеки. Они держали под обстрелом две северных улицы и рынок.
Моряк, видя, что здесь ему без боя не проскочить, перевалился через глинобитный забор, садом обошел опасное место и подполз к аптечному двору с тыла. Сквозь кустарник и решетчатую ограду он разглядел двух оседланных лошадей и одну – запряженную в татарскую линейку. За ящиками у входа в подвал сидел настороже гитлеровец, беспокойно ворочавший головой. Шея у него была вытянута, красный нос резко выделялся на худом и бледном лице. Он походил на пугливого гуся, готового в любое мгновение взлететь.
Восьмеркин просунул дуло автомата в щель ограды, дождался момента, когда стрекот пулеметов заглушил все звуки, и одним выстрелом уложил этого гитлеровца. Затем, не мешкая, он проник во двор и, укрываясь за косяком двери, одну за другой бросил три гранаты вглубь подвала.