Заметив неладное, Восьмеркин бросился к рубке и закричал Сене:
— Сбавляй ход!.. Мичман кончается!
Катя при свете карманного фонарика привела мичмана в чувство, закутала потеплей и еще удобней устроила опору для спины.
Палуба уже не вибрировала, катер спокойно и легко рассекал воду, оставляя за собой сияющий след.
Восьмеркина радовало блаженное выражение на лице боцмана. Степан несколько раз украдкой наводил на него приглушенный свет фонарика и про себя отмечал: «Оживает… Вроде веселеет. Может, спирту ему предложить?» Он, на всякий случай, захватил с собой небольшой пузырек медицинского спирту.
— Савелий Тихонович, — с опаской глядя на Катю, шепнул Восьмеркин на ухо больному. — Может, для согрева… имеется спиртик медицинский.
А кто из старых боцманов когда-либо отказывался в ночном походе от хорошего глотка крепкого чая или спирта? Клецко, в знак согласия, мотнул головой.
Восьмеркин зубами вытащил пробку из пузырька, затем, будто укутывая больного, заслонил его от Кати и сунул из рукава под боцманские усы стеклянное горлышко. Клецко хлебнул два раза. Спирт был неразведенным, у старика заняло дыхание. Он раскрыл рот и замахал руками.
Увидев, что мичману опять плохо, девушка вскочила, но боцман жестом остановил ее.
Море было на удивление спокойным и чистым. Какие-то лучистые струи пробегали на его глубине, озаряя серебристо-зеленоватым светом бездонную пучину. Восьмеркин взглянул на горизонт, и ему вдруг показалось, что прямо на катер устремились три торпеды. Он ясно видел огненно-голубые полосы, несущиеся наперерез курсу. Степан только собрался было закричать об опасности, как заметил всплеск, затем излом одной из полос и понял, что это приближается стайка безобидных дельфинов.
— Товарищ мичман, к нам пристраиваются три дельфина. К чему бы это?
— К счастью, — ответил Клецко окрепшим голосом. — Если дельфин с огоньком идет, — значит, можно разгуляться… Впереди чисто — ни рифов, ни мин, ни подводных лодок…
Дельфины, стремительно волоча за собой фосфоресцирующие шлейфы, раза три пронеслись под килем катера, прошли, поблескивая животами, вдоль борта, бултыхнулись, резвясь, впереди и так же внезапно, как появились, исчезли. На море словно стало темнее.
— А вот это не к добру, — пробормотал Клецко, с опаской поглядывая по сторонам.
Восьмеркин прошел к Чижееву и весело сказал:
— Может, повернем? Старикан вроде оживает, к дельфинам уже придирается. Я ему спирту дал.
— Ты с ума сошел! — зашипел на него Сеня. — Доконать хочешь? Он едва дышит. Ты и сам-то никак…
— У-гу!.. Докончил.
— Жаль, что боцман болен, он бы тебе докончил! — рассердился Чижеев. — Разговаривать с тобой противно.
Резко переложив руль, он прибавил скорости.
— Ну и не надо, — ответил Восьмеркин. — Я лучше с Катей поговорю.
Но девушка была неразговорчива. Ее укачивало даже на легкой волне. А теперь, когда катер, кренясь, стал описывать дугу, Катя с трудом сдерживала подступившую тошноту.
Степана обидело ее молчание. Тяжело вздохнув, он сел в одиночестве у среза[17] и засвистел.
Перед утром темнота еще больше сгустилась над морем. В небе исчезли последние звезды. Подул влажный ветер, стало холоднее.
Клецко беспокойно заворочался и вдруг рявкнул:
— Восьмеркин! Как вахту несешь! — в голосе его чувствовалась тревога. — Видел за кормой неизвестный огонь?
— Огня вроде не было. Мерещится, видно; от брызг такое бывает.
— Я тебе покажу — брызги! Глядеть лучше!
Восьмеркин, напрягая зрение, стал всматриваться в темноту. За кормой он ничего подозрительного не заметил, зато вдали, справа по носу, увидел едва белеющие буруны. В это время и слева за кормой, как от ракеты, осветился клочок неба: где-то очень далеко замигала зеленая точка.
«Попались, — подумал Восьмеркин. — Катер в строй чужих кораблей влетел».
— Ну, что? — окликнул его боцман.
— Вижу торпедные катера справа по носу! За кормой неизвестные корабли требуют опознавательный.
— Вот и померещилось! — зловеще сказал Клецко. — Все на свете прозеваете без меня. Помоги пройти к рубке.
Восьмеркин, ругая себя на чем свет стоит, подхватил старика под мышки, почти на весу перенес его к рубке и усадил рядом с Сеней.
— Давай ход!.. Удирать надо! — заорал он.