— Я работаю допоздна, чтобы кончить пораньше, — объяснял ей отец, и мне как-то трудно было это понять.
Я вообще часто не понимал своего отца. Со временем я стал понимать его лучше, хотя и не до конца. Но оно и так было очень даже прекрасно.
Отец утверждал, что он с этой штукой и родился, но я очень скоро узнал, что небольшая пепельно-серая морщинка справа от верхней губы, делавшая его чудесную улыбку слегка кривоватой, образовалась от усердного курения трубки. Отцовская стрижка, с пробором посередине и завитушками по углам лба, напоминала мне прическу прусского кавалериста, изображенного на картине у нас в передней. Такой прически я больше не видел ни у кого, кроме пруссака и отца. Слегка выпуклые голубые глаза в чуть запавших орбитах придавали его взгляду какое-то особенное выражение. Это был глубокий и в то же время беспокойный взгляд. В те годы я видел отца неизменно счастливым, да он и сам частенько повторял:
— Я счастливый дурень!
На что мама отвечала:
— Мы верим вам на слово, Жорж, мы верим вам на слово!
И все время он что-то насвистывал — правда, довольно-таки фальшиво. А иногда напевал, так же фальшиво, но когда человек пытается петь от чистого сердца, это можно и стерпеть. А еще он рассказывал замечательные истории и в те редкие вечера, когда у нас не бывало гостей, приходил меня убаюкивать, для чего садился на мою кровать, согнув в три погибели свое длинное худое тело. И, вращая глазами, заводил рассказы — о лесе, о белках, о гномах, о мертвецах, — изгоняя из меня весь сон. Иногда, слушая его, я весело прыгал по кровати, а иногда, заледенев от ужаса, прятался за оконными портьерами. И отец говорил, покидая спальню:
— Не хочешь покоя, дрыхни стоя!
И в данном случае приходилось опять-таки верить ему на слово. Воскресные дни были днями физкультуры — отец занимался развитием своей мускулатуры. Раздетый по пояс, с трубкой в зубах, он становился перед большим зеркалом в золоченой раме, увенчанной пышным бантом, и под джазовую музыку начинал выжимать крошечные гантельки. Он называл это «жим-тоник», потому что регулярно прерывался, дабы как следует хлебнуть из стакана, в котором был джин-тоник, и сказать моей матери:
— Вам тоже следовало бы попробовать заняться спортом, Маргёрит, уверяю вас, это очень занятно и очень бодрит!
И мать отвечала, пытаясь наколоть на крошечный зонтик оливку в своем мартини, для чего прикусывала язык и зажмуривала один глаз:
— А вам следовало бы попробовать апельсиновый сок, Жорж; уверяю вас, что после этого вы сочли бы спорт куда менее занятным! И сделайте одолжение, перестаньте называть меня Маргёрит; если вы не подыщете мне другого имени, я скоро начну мычать, как корова!
Я так и не понял, почему мой отец никогда не называл Мамочку одним и тем же именем больше двух дней подряд. Некоторые из них надоедали ей скорее, чем другие, но сам по себе этот обычай ей очень нравился, и я каждое утро видел в кухне, как она, поднеся к губам чашку, смеющимися глазами следит за отцом или сидит, пристроив подбородок в ладонях, в ожидании его вердикта.
— О нет, нет, только не это! Только не Мари-Лу, да еще сегодня, когда у нас будут гости к столу! — восклицала она и, повернувшись к зеркалу, встречала новую Мари-Лу брезгливой гримасой, новую Жозефину — степенной миной, новую Аннет — категорическим «нет». — И потом, для Мари-Лу у меня нет ни одного подходящего платья!
Лишь один-единственный день в году у моей матери было постоянное имя. Каждое 15 февраля ее звали Жоржеттой. Это имя тоже ей не принадлежало, но День святой Жоржетты шел сразу за Днем святого Валентина. Мои родители не видели никакой романтики в том, чтобы сидеть в ресторане со стандартным, традиционным меню, среди парочек, притворявшихся влюбленными. Вместо этого они на следующий день, ежегодно, отмечали праздник святой Жоржетты, наслаждаясь атмосферой пустого ресторана и индивидуальным обслуживанием. К тому же Папа считал, что такая романтическая годовщина может носить только женское имя.
— Будьте добры, оставьте за нами самый лучший столик на имя Жоржа и Жоржетты. И успокойте меня, скажите, что у вас сегодня уже не подают эти кошмарные пирожные в виде сердечка! Нет, не подают? Ну слава богу! — говорил он, заказывая столик в каком-нибудь дорогом ресторане.
Ибо для них День святой Жоржетты был прежде всего праздником любви — страстной и вечной, а не короткой и беспечной.