Отец идет все дальше. До бугорка остается уже немного.
– Эй! – крикнул я. – Эй…
Он остановился. Прищурился на солнце.
– Так вот вы где! А ну-ка марш сюда!
Вад припустился бежать. Я за ним. Отец настиг нас в несколько прыжков, горячо задышал над самым ухом. Я сковырнулся ему под ноги. Это был испытанный прием, но он, наверно, знал его, так как перепрыгнул через меня и рухнул на Вада всем телом. Тот молча вцепился, по своему обыкновению, руками, зубами и ногами. Так они и пошли домой, обнявшись, как закадычные друзья. Время от времени Вад делал попытки укусить или поцарапаться, и тогда отец устраивал ему трепку. Я плелся сзади – не бросать же брата в беде.
Дома он выпорол нас ремнем, запер в комнате, а окна закрыл ставнями. Все это было очень непривычно. Раньше с нами так никто не обращался.
И это человек, которому мы спасли жизнь!
Мы объявляем голодовку
На следующий день рано утром нас погнали на принудительные работы, перебирать картошку. Возглавлял экспедицию Диктатор.
Картошка была вонючая и скользкая. Отец швырял ее, как транспортер. Но он был хозяин. А мы рабы. А рабский труд непроизводителен. Особенно непроизводителен был труд Вада. Брат бросит картошину, посмотрит в потолок, опять бросит. Сначала отец косился на нас и сердито сопел, а потом начал читать мораль. Не знаю, как на других, но на меня это действует отвратительно.
– Вад, – сказал я, – ты любишь скрипучие стулья.
– Нет, – ответил брат, подумав. – Не люблю.
– А раскаленные утюги ты любишь?
– Нет.
– А почему ты не любишь эти предметы?
Вад прекратил работу. Разговор его заинтересовал.
– Они скрипят и жгутся.
– В общем, отравляют людям жизнь, – обобщил я.
Отец навострил уши.
– Еще я не люблю банный лист. Как пристанет, не отдерешь. Но самая дрянная штука – картофельный клей. Сунь палец – и пропал. Не отстанет. И кто Его придумал? Как хорошо было жить без Него.
Мощный толчок свалил меня на кучу картофеля. Вад кинул картошку в ведро и не попал. Она попала в Диктатора. Тот выругался и кинулся на Вада. Я стал высыпать ведро в кучу, но промахнулся, и вся картошка угодила в спину Диктатора.
– Ах так, негодяи! – сказал он. – На отца руку поднимать? Пока на коленях не попросите прощения – не получите ни крошки хлеба.
С этими словами он захлопнул тяжелую дубовую дверь. Лязгнул замок. Наша взяла.
– Назло не буду есть до завтрашнего обеда, – сказал Вад. – А ты?
– И я.
– Давай поклянемся.
– Клянусь!
– Клянусь! Ты сильно хочешь?
– Так себе. Знал бы, наелся утром побольше.
– Выдержать запросто можно, только мать будет приставать.
– Наверняка. Будем молчать, и все.
– Ага.
С полчаса мы не разговаривали. В земляных стенах кто-то шевелился.
– Ты о чем думаешь? – спросил я Вада.
– Так… О Нем. Без Него хорошо было.
– Ага. Помнишь, как на пасеку… А в поезде… Вот житуха была.
– Вить…
– Чего?..
– А нельзя мать отговорить?.. Бухгалтер красивее…
– Не. Сейчас ничего не выйдет. Соскучилась она. Всю войну ведь не видела.
– А если на выбор: или он, или мы.
– Бесполезно.
– Тогда давай попросимся к хромому в сыновья.
– Без нее не возьмет.
– Может, дадим деру тогда?
Я задумался. Удрать куда-нибудь – это здорово, например, на юг, к морю.
– Где будем брать деньги? Не пойдешь же ты воровать?
– А побираться? Знаешь нищего на базаре?
Да, я знал этого нищего. Еще бы мне его не знать. С этим нищим у меня было связано приключение, при воспоминании о котором у меня на душе становится очень нехорошо. Я первый раз по-настоящему узнал, что такое страх.
Это был очень странный нищий. Он сидел на самом бойком месте, у базарных ворот, в черном, довольно чистом костюме, в белой рубашке, при галстуке и ничего не просил. Он просто сидел и провожал каждого глазами. Пожалуй, «глазами» – не то слово. Дело в том, что на лице у нищего была надета маска от противогаза, этакая свиная харя с огромными стеклянными глазами и хоботом. Это было настолько непривычное зрелище, что деньги сыпались на колени нищему почти непрерывно. Причем многие даже не читали надписи на дощечке возле него. А надпись была не менее удивительной, чем сам нищий. Вот что там было написано:
Этот нищий почему-то сильно интересовал меня. Я подолгу простаивал где-нибудь неподалеку, наблюдая за ним. Я установил, что он действительно слеп и глух (как-то на него чуть не опрокинулся воз с сеном, а он даже не пошевелился) и, хоть и провожает каждого «взглядом», но делает это наобум.
Ровно в шесть часов вечера нищий собирал свои пожитки и уходил.
Как-то раз я решил проследить за ним. Я довольно долго шел за нищим по узким улицам городка, держась на почтительном расстоянии, хотя он не мог ни увидеть, ни услышать меня.
Город кончился, а мы все шли. Начало темнеть. Я уже подумывал, не вернуться ли мне назад, как вдруг нищий исчез. Это случилось неожиданно. Шел человек по дороге, а потом как сквозь землю провалился. Я растерялся. Кругом были заросшие кустарником овраги. Ни одного дома, ни одной живой души. Вдруг я почувствовал за своей спиной движение. Я резко оглянулся и увидел нищего. Он на цыпочках крался ко мне. Это было так невероятно и страшно, что я чуть не упал, а потом припустился бежать и бежал до тех пор, пока не выбился из сил. Вот когда впервые я понял, что такое страх.
Я отомстил нищему-интеллигенту. Я заменил его дощечку. Теперь она читалась так:
Нищий исчез в тот же день, и больше я его никогда не видел. Я очень долго боялся выходить из дому, так как опасался ответного удара, но его так и не последовало.
После этого стиха за мной прочно укоренилась слава поэта, и на меня приходили смотреть пацаны даже с другого конца города.
Нет, побираться мне не хотелось…
Часа полтора в подвале мы перенесли довольно легко. А потом в голову полезли вкусные вещи. Это самое противное, когда вспоминаются вкусные вещи.
Скоро появилась мать. Я сразу узнал ее шаги.
– Сыночки, идите кушать. Тюря готова.
Я даже зажмурился, так ясно увидел тюрю. С водой, мягким хлебом, постным маслом, луком.
– Хорошая тюря получилась, – пела мать. – Я туда много лука зеленого положила. Надо только попросить у отца прощения.
– Лиса Патрикеевна! – крикнул Вад.
– Какие упрямые… Что вам, трудно попросить прощения? Подумаешь, за уши отодрал. Отец ведь родной.
При напоминании о вчерашнем Вад засопел от злости.
– Пусть Он просит у нас! – крикнул брат. – Не съедим ни крошки!
– Мы официально объявляем голодовку, – оказал я. – Можешь передать это отцу. Мы требуем отмены рабства и возвращения всех демократических свобод. А именно: свободы передвижений, свободы слова, неприкосновенности личности.
– Это я вас избаловала, – сказала мать. – Я виновата. Вас надо еще не так.
Отец освободил нас только вечером. Загремел засов, дверь раскрылась.
– Завтра рано вставать, – сказал отец, вглядываясь в темноту. – Поэтому – ужинать и спать.
Мы вышли во двор, и у меня от свежего воздуха закружилась голова. Над плетнем торчал край огромного красного диска луны, зажигались первые звезды, по всему поселку лаяли собаки. Самое время нагрянуть в колхозный сад… Пацаны, наверно, уже залегли во рву, на краю… Пахнет полынью, чабрецом, впереди что-то шевелится черное, не то ветер раскачивает вишню, не то прячется сторож… Жуткий свист, Крики, топот с другого конца сада… ложная атака… А мы там временем бесшумно крадемся к вишням… Вдруг кто-то бежит, ломится через кусты смородины… Рвем наугад и, зажав в ладони листья и маленькие кислые вишни, мчимся что есть духу в поселок. Сзади собачий лай, далекие выстрелы, яркая ночная луна.