— Вон в той миске я оставила тебе рис с простоквашей, а в той — просто рис. Задуй лампу, когда поешь.
Лежа в постели, она слушала, как Шрирам убрал посуду и вышел из кухни. Потом повернулась к стене и притворилась спящей. Она надеялась, что внук поймет ее настроение, подсядет к ней и скажет, что не пойдет по дурной дорожке, — но у него на уме было совсем другое. Он был словно зачарован. Перед глазами у него стоял образ Бхарати, в ушах звучал ее голос, он вспоминал ее прикосновение. Ему нравилось думать, что в какой-то момент, когда он этого не заметил, она прикоснулась к его руке и похлопала его по плечу. Он думал о том, что предпочтет до конца дней слушать ее подтрунивание, но это означало — вот в чем сложность! — что ему необходимо предстать перед Высокой Особой. Перед этой мукой все печальное казалось пустяками. В любой другой день он просто разбудил бы бабушку и рассказал бы ей все, что случилось. Если б она была не в духе, он бы заставил ее об этом позабыть. Он знал, что она расстроена. Он понял это, как только ступил на порог, но предпочел оставить ее в покое; у него были дела поважнее, чем ублаготворять какую-то бабушку.
Он лег, но проспал не более часа; Бхарати велела ему прийти в три, а ему требовался час на дорогу. Не дожидаясь назначенного себе часа, он поднялся, умылся, совершил омовения, тщательно оделся, склонился над бабушкиной постелью и прошептал:
— Мне надо идти. Запри дверь.
Она запротестовала:
— Как! В такой час? Что это на тебя нашло?
Но он уже тихонько вышел из дома и закрыл за собой дверь.
* * *Он стоял затаив дыхание у входа в хижину Махатмы. Ему было очень трудно решить, что сейчас следует делать. Она вевела ему прибыть к вратам резиденции Высокой Особы, но, может, она над ним посмеялась. Он боялся пошевельнуться, чтобы не разбудить Махатму и не обрушить на свою голову гнев всего лагеря. Он стоял, с грустью глядя на лагерь. Где-то лаяли уличные собаки. Время от времени до него доносился шелест и шум ветвей склоненных над рекой деревьев. С печалью смотрел он на женские хижины. Там горел фонарь; похоже, там не спали, кто-то ходил. Он думал: «Что с того, что фонарь горит? Может, они его ночью не тушат. Женщины вообще трусливы». Он слышал какие-то звуки, но, может, это они ворочались во сне — вечно они шумят! Почему-то его раздражила мысль о женском племени, к которому принадлежала Бхарати. Он увидел свет в хижине Махатмы. Дверь была закрыта. Там слышались шаги. На ратуше давно уже пробило несколько раз. Ему не верилось, что это он, пожертвовав сном, стоит здесь в такую рань на холодном ветру. Даже мусорщики, которые в городе подымались раньше всех, еще спали. Он вдруг испугался, что на него нападут грабители или привидения. А ну как его увидит полицейский и примет за вора, как он ему все объяснит? Не может же он сказать: «Бхарати велела мне ждать ее у хижины Махатмы в три часа утра»? Ему хотелось повернуться и уйти; возвратиться бы домой и помириться с бабушкой, вместо того чтобы торчать здесь и ломать голову над тем, что теперь делать. Он мог бы сказать ей: «Я пошел повидаться с Махатмой, но потом передумал и вернулся. Зачем мне знакомиться с ним, бабушка? Только во всякие истории влипнешь, правда?» И она, понятно, оживет и повеселеет. Он кинул унылый взгляд на женскую хижину и повернул прочь, твердо решив вернуть себе расположение бабушки вместо сомнительных милостей важных персон, вроде Махатмы, и снобов, вроде Бхарати. Неизвестно, кто еще там будет. Однако его тянуло к Бхарати, и он не мог так легко уйти отсюда. Ему хотелось сделать еще одну попытку увидеть ее, чтобы проститься. А вдруг она Попала в беду — и он может ее спасти? Может, ее привязали к койке, заткнули ей рот кляпом? С такой красивой девушкой все может случиться. Иначе как объяснить ее отсутствие? Во всяком случае, его долг выяснить, что там случилось. Он бы охотно подошел к женской хижине, но не мог на это решиться, и потому ограничился тем, что приблизился, как накануне, на цыпочках к хижине Махатмы. Какая опрометчивость! Он не сообразил, что его могут заметить прежде, чем он увидит кого-либо. Так и случилось. Дверь в хижину Махатмы была приоткрыта. Оттуда виделся свет. Шрирам пошел к нему, словно мотылек, летящий на свечу. Если б он остановился и подумал, он бы сам не поверил, что способен на то, чтобы повторить свое вчерашнее безрассудство. Но он почти не спал, нервы его были напряжены, и в результате его охватило какое-то безумие: забыв об опасности, он снова ринулся к хижине, не думая о том, что делает. Он заглянул в нее, как простая деревенщина. Дверь была приоткрыта, но с расстояния ему показалось, что щель гораздо шире; чтобы заглянуть туда, ему пришлось сунуть в нее голову.