— Разве «бороду»? — переспросил нервно Шрирам.
— Ну да, конечно, — подтвердил Джагадиш.
— Когда бороду сбреют, что толку плакать о волосах?
* * *На следующее утро, вскоре после того, как засвистел паровоз, явился Джагадиш с пачками листовок, спрятанными под рубашкой. Чтобы пронести столько листовок, он надевал вниз рубаху с огромным карманом, а на нее другую, просторную, как плащ. Со всей этой литературой на теле он выглядел так солидно, что Шрирам порой задумывался о том, не отнести ли его авторитет на счет этой толстой прокладки.
Джагадиш размотал надетые на него одежды и вынул листовки — меж тем Шрирам, словно ребенок, снова ждал чего-нибудь вкусненького.
— Иди-ка сюда, — сказал Джагадиш. — Сядь.
Прежде чем тоже сесть, он проверил, не наблюдает ли кто за ними. Подчеркнутым, театральным жестом попытался затворить огромную дверь — могучие медные петли заскрипели, но едва поддались. Шрирам молча следил за его титаническими усилиями. Наконец Джагадиш уселся на циновку и усадил Шрирама с собой рядом. Он вложил ему в руки отпечатанные на стеклографе листовки.
— Читай, — приказал он.
Шрирам прочитал вслух:
— Солдаты Индийской армии…
Далее следовало то, что он успел записать накануне, однако к этому было прибавлено еще несколько абзацев.
«Во-первых, никакой поддержки нашему правительству, которое стоит за врага. Положите оружие, а если потребуется, то положите и свои жизни. Вы будете нашими героями в тот день, когда Индийская национальная армия войдет в Дели и поднимет свой флаг на Ред-Форте, где сейчас томятся в заключении наши люди…»
Дальше шли точные указания солдатам относительно того, что они должны сделать для освобождения страны. Шрирам с нескрываемым восхищением взглянул на Джагадиша.
— Как тебе удалось получить остальную часть выступления? — удивился он в простоте душевной.
— Не важно, — отвечал тот, — когда очень нужно, всегда достанешь.
И, гордо коснувшись своего лба, заявил:
— Все отсюда… Нетрудно было догадаться, что там должно было дальше идти. Надо просто уметь читать чужие мысли. Это очень важное послание для нашей армии. Оно для нас вопрос жизни и смерти. Честь тебе и хвала, что ты первым его записал, хоть ты и не успел довести его до конца. Но это не важно, не будем думать о том, чего не вернешь. Ничто не потеряно, можешь не беспокоиться. Более того, тебе доверена честь довести это обращение до тех, кому оно адресовано.
Шрирам растерялся.
— Что я должен сделать? — спросил он.
— Слушай внимательно. Я тебе дам пятьдесят листовок, и ты их доставишь в лагерь под Беллиали. Бедняги там не имеют никакого понятия о том, что происходит в мире. Наши правдивые передачи там под запретом: им разрешают слушать только лживые россказни, которые распространяет Британское военное ведомство. Наши парни должны знать правду. Они должны знать, где находится Субхас Бабу и Индийская национальная армия и что нужно делать. Наш долг — распространять правду всюду, где только возможно. Разве не этому учит нас Махатмаджи?
— Да, да, конечно, — согласился Шрирам, которому предназначалась эта тирада. — А с остальными экземплярами что ты сделаешь? Давай я побольше с собой возьму, а?
— Нет, я могу тебе дать только пятьдесят. Их у меня всего сто пятьдесят Сейчас ведь с бумагой сложно, не забывай. Пятьдесят штук я отправлю в лагерь в Лакши, а другие пятьдесят отнесу сам еще в одно место. Ты пойдешь сегодня в ночь с теми, что я тебе выделил.
— Договорились, — согласился Шрирам.
На прощание Джагадиш сказал:
— Не исключено, что нас троих застрелят в этом деле. Но не волнуйся. Наши жизни не так важны. Важнее наше дело.
— Мне все равно, жить ли, умереть, — заявил Шрирам, вспомнив о своих неудачах с Бхарати.
К чему влачить существование, если она вечно куда-то исчезает? Это национальное движение будет тянуться бесконечно, а даже если оно и завершится, она себе и дальше дел найдет. Вечно будет стремиться к какой-нибудь цели… При мысли об этом он так загрустил, что совершенно искренне заявил о своей готовности умереть.
— Если я не вернусь, — продолжал он, — ты скажешь Бхарати, что я о ней думаю?
— А что ты о ней думаешь? — спросил Джагадиш с интересом.
— Если б она вышла за меня, я бы, наверно, не умер… Что-нибудь в этом роде.
— Что ж, я скажу. Если меня убьют, ты можешь взять мою студию. Она твоя.
Шрирам так растрогался, что и сказать-то толком ничего не смог.
— Ты добрый, — пробормотал он. — Какой ты хороший!
Но Джагадиш только затеребил конец своего франтовского шарфа.