Он вдруг почувствовал, как он устал за свое долгое путешествие; сухой и холодный воздух, угрюмая и непривычная обстановка угнетали. У него сжалось сердце — его охватили беспричинная тоска и уныние. Недавний всплеск счастья показался химерой.
Она вошла в хижину, держа в руках вещи, которые он дал ей для стирки. Положила их на койку и спросила:
— Ты хорошо здесь устроился?
— И да, и нет. Когда ты со мной, я счастлив, а когда ты уходишь, мне свет не мил.
Она с удивлением посмотрела на него.
— Может, присядешь? — спросил он и подвинулся.
Она села. Он наклонился и положил руку ей на плечо.
— Подожди, — сказала она и легонько оттолкнула его руку. — Какой ты странный! Совсем не изменился!
Он отодвинулся и спросил:
— Я все еще неприкасаемый?
Она ответила:
— Только Бапуджи может это решить.
— А ты с ним говорила?
— Да, и не раз, но он пока не дал ответа.
При этих словах она склонила голову. Вид у нее был подавленный, голос тихий.
Наступило неловкое молчание. Наконец он спросил:
— Но почему? Разве он против нашего брака?
— Возможно, дело не в этом, — сказала она. — Просто у него не было времени, чтобы об этом подумать, ты ведь знаешь, сколько у него дел.
Услышав, что Бапуджи в принципе не возражает против их брака, Шрирам вздохнул с облегчением. Впрочем, ему этого было мало. Он слушал ее затаив дыхание. Он боялся, что любое его слово может все испортить. Тут следовало говорить лишь еле слышным шепотом. Чуть повысишь голос — и можешь все погубить. Надо было держаться осторожно. Ничем не испугать ее, не оттолкнуть, не перечеркнуть путь в тысячи миль, который привел ее к ней. И потому он не стал возражать. Ему-то хотелось накричать на нее, спросить, зачем она заставила его проделать такой долгий путь; хотелось сказать ей: жаль, что он вообще когда-то ее увидел. Ему хотелось крикнуть ей, что сейчас он схватит ее и увезет силком на юг.
— Больше всего, — говорила она, — Махатмаджи сейчас мучается из-за страданий женщин. Сколько женщин потеряли честь, дом, детей, все свое достояние, не сочтешь! Сколько из них пропало без вести! Их умыкали, увозили какие-то бандиты, насиловали, убивали, а некоторые, возможно, сами кончали с собой.
Казалось, она вот-вот разрыдается.
Шрирам понял, что должен как-то выразить свое сочувствие.
— От чего такое происходит? — спросил он и сам устыдился бессмысленности своего вопроса.
Она словно и не слышала.
— Пятнадцатого августа, когда вся страна ликовала и люди собрались здесь, чтобы отпраздновать День независимости, знаешь, где был Бапу? В Калькутте, где начались новые беспорядки. Бапу сказал, что его место там, где люди страдают, а не там, где они что-то празднуют. Он сказал, что, если страна не может обеспечить безопасность женщинам и детям, в ней нет смысла жить. Он сказал, что готов умереть, если это поможет людям лучше понять его учение. Он отправился босой по деревням со своей миссией. Мы последовали за ним. Каждый день мы проходили молча пять миль по полям и затопленным низинам. Он шел по болотам Восточной Бенгалии со склоненной головой. В каждой деревне мы останавливались на день или два, и он говорил с теми, кто потерял свои дома, имущество, жен и детей. Он не бранил тех, кто совершил преступления, он плакал о них, и они клялись никогда больше такого не делать. Я собственными глазами видела, как здоровенные громилы давали обет отказаться от насилия и защищать своих противников. Не спрашивай, какой они были религии: то, что одна община творила в одной части страны, приносило несчастье той же самой общине в другой. Я видела, что происходило в Ноакхали и Бихаре, а потом и в Дели. Разве можно стать на чью-то сторону? Люди совершали немыслимое по отношению к другим людям. Что толку спорить о том, чьи преступления ужаснее? Бапу запретил нам говорить о религии людей и употреблять такие слова, как «мусульманин», «индус», «сигх»: ведь каждый из нас просто человек. Однажды он сознался, что порой жалеет тех, кто совершал насилие, а в одной деревне он сказал женщинам, что лучше своими руками покончить с собой, чем быть обесчещенными…
— Ты, видно, много где побывала, — заметил Шрирам, не зная что сказать.
— Да, я целый год была с Бапуджи. Сначала он не хотел брать меня с собой, но я, как вышла из тюрьмы, не давала ему покоя. Сколько я деревень перевидала — не счесть. Мы шли за Учителем по горящим деревням. Конечно, с нами могло случиться все, что угодно. Кое-где даже Махатмаджи вызывал их гнев. Мы видели плакаты, где было написано, что его убьют, если он не уйдет и не оставит их в покое. А он в таких деревнях задерживался даже дольше, чем в остальных. И всегда одерживал верх.