Вторая дума — это песня о себе. Вот рождается День Нового Года, вот я мчусь на упряжке белых оленей за этим днем, вот я мчусь так быстро, что подгоняю хореем золотую Луну. Но я, видно, все старею, все старею, старею: сегодня бежал за огненной хитрой лисой и совсем позабыл про День Нового Года, но лиса вдруг напомнила мне об этом, и я бросился домой запрягать оленей — спасибо лисе! Пусть и она, и заяц, и белка, и соболь проворный встречают и провожают этот большой День. А я встречу этот День с внуком у красивого и веселого дерева, которое зовут елкой.
И третья дума — это песня о внуке. Он учится в самом Большом доме Поселка, который, как и человек, имеет два имени — Школа-Интернат. Он, внук, уже одолел следы-строчки в толстой мудрой книжке «Букварь», и теперь ему все под силу…
Тут он оборвал свою думу-песню, повернул старческое лицо на небо — Курынг Воих[13] находился почти над головой: скоро приедет на звездной упряжке День Нового Года.
Старик взмахнул хореем — олени рванулись вперед. Далеко, между стволов сосен, замаячили огни Поселка. Там он услышит продолжение думы-песни о внуке…
Удивлялся Микуль: до нового года вон сколько дней, а надо же — зима уже напоминает, чтобы он вернулся на дедову тропу, чтобы сложил свою песню, А дед? Мудрый был старик, обо всем у него своя песня, а какую он песню сложил бы про буровую, про внука, который ушел на «железную работу»? Ведь он многое понимал и смотрел на жизнь как на восходящее солнце — в тайге становилось все теплее и светлее.
Тут с грохотом распахнулась дверь, и в балок ворвался Костик.
— Микуль! — заорал он радостно. — Я лосей убил! С бо-о-льшими рог-гами! Пойдем, разделать надо, ты умеешь! Тут недалеко, на бору. А рога-то, рога! Вот какие, глянь!
— Настоящий охотник так не кричит, — спокойно заметил Микуль. — Есть удача — хорошо, нет удачи — ничего не сделаешь. Не показывай радость и горесть, при себе надо держать…
— Не могу я держать! — вопил Костик. — Первый раз я лося убил. А рога-то! Жора не угостил шашлыком — я вас накормлю!
Микуль отыскал свой острый охотничий нож, сунул за пояс топорик, чтобы срубить жерди для переноски мяса, и вышел из балка.
Собрались все свободные от вахты рабочие и двинулись за Костиком. А тот не чуял под собой ног, захлебываясь, рассказывал:
— Их там было десятка полтора, смотрю, бегут прямо на меня. Ну, я сначала испугался, про тозовку забыл, рябчиков выслеживал. Потом вспомнил — рванул с плеча — хлобысть! — Не попал, руки тряслись. Потом еще — и опять мимо! А они уже близко. Тут я свалил одного, потом еще двух. Аж в жар бросило! В такой азарт вошел, в такой азарт! Кончились патрончики, а лоси-то убежали, не то бы я всех перестрелял, на год бы мяса хватило! Во… я вам не Жора!
— Ты даже рябчиков нам не приносил… — кряхтел Алексей Иванович. — Посмотрим, посмотрим, что ты добыл!
— Мне тоже что-то с трудом верится в твою добычу, Лирин, — сомневался Кузьмич. — Когда-то и я ходил на лосей, знаю, как их берут.
— По-моему, он там Гришиных жучек перестрелял! — вставил Березовский. — С радости они рогатыми показались.
— Не верите?! — кричал Костик. — Сейчас, сейчас! Вон, за теми кустами!
— Ты бы заместо лосей Жориного медведя разыскал, раз такой лихой охотник, — пробасил Гриша Резник. — А что лоси — они не рычат, когтей у них нет!
— Доберусь и до медведя! — пообещал Костик. — Когти-то у него есть, зато рогов нету! А рога мне — первейшее дело!
Микуль молчал. А когда увидел добычу Костика — трех подстреленных почти в упор оленей — двух важенок и олененка, у него перехватило дыхание. На уши тяжко давила тишина. Взгляд бессмысленно рыскал по поляне, перескакивая с туши на тушу, остановился на оленихе с белой отметиной на лбу. Она замирала на мгновение и снова начинала бить копытом по кроваво обнаженному корневищу сосны. В глазу, все еще выразительном и живом, металось опрокинутое небо, а на ресницы сползала предсмертная капля — в ней билось далекое беспомощное солнце.
Рука сама собой потянулась к топорику… Женщины завизжали. Кто-то истошно закричал: