Меня кто-то во время в дискуссии обвинил в том, что меня интересует только то, появится в России еще одна интересная книжка или нет. Мне нечего скрывать, это действительно так — я не вижу и не знаю другой свободы, кроме как говорить свободно. А появление книг, хороших и разных — наиболее наглядное проявление этой свободы и наоборот… Так что мой эгоизм разумен, прямо как по Чернышевскому.
4. Ступени деволюции, или Блеск и нищета парадигмы
Бальзак и Диккенс в первой половине 19-го века были певцами крепнущего капитализма и предвещали славу французской и английской литератур. Сегодня эта участь уготована Лукину и Латыниной. Валентинов и Олди играют роль своего рода Макферсона, возрождая интерес к истории, ставшей легендой, и легендам, ставшим историей. Тюрин, Борянский и Шелли, наиболее глубоко, по моему мнению, погрузившиеся сейчас в киберпанк, повторяют путь Жюля Верна. Столь разные на первый взгляд Еськов и Вершинин олицетворяют «прикладной романтизм» в духе Дюма-отца. Пелевин, в свою очередь, — «романтичный прагматик» уэллсовского склада. Громов и Щепетнев — носители лучших традиций и воззрений соответственно советской и русской литературы, так сказать, незамутненный привнесенными влияниями Кастальский источник — ибо всем хороша водка, но без родниковой воды ее бы не было. То, что делает сейчас Щепетнев, и есть настоящий писательский подвиг — он пишет литературу, не востребованную ни тусовкой, ни издателями, никем, кроме самой Литературы. Ему зачтется — не сейчас, так Потом, не здесь, так Там. Боюсь, что если бы издатели и начали публиковать Щепетнева, он все равно не стал бы сегодня популярен, слишком это хорошо, чтобы было правдой.
Разумеется, все приведенные сравнения и аналогии не являются самодовлеющими и всеобъемлющими, а скорее иллюстрирующими наиболее явные параллели. Если кого и пропустил, то не по злому умыслу, а лишь из-за склероза.
Но это о писателях. Ремесленников, «холодных сапожников» не анализировать надо, а просто именовать в соответствии с занятиями. Нет ничего плохого в том, что человек зарабатывает себе на жизнь, а не бомжует или бьет лампочки в парадных. Но каждого, пытающегося выдать кильку второй свежести за осетрину первой, можно и нужно называть бездарью и мошенником.
Российская фантастика не вчера родилась и не пальцем делана, чтобы сегодня «переживать период детства». Я считаю, что Литература, в которой есть Лукин и Латынина, Щепетнев и Еськов, Логинов и Вершинин, Борянский и Пелевин, М. и П. Шелли и Г. Л. Олди, Громов и Валентинов, давным-давно выросла из детских штанишек. Но определенная и немалая часть читателей спит и видит (именно во сне, когда подсознание берет власть в свои руки), как бы вернуться в эти штанишки, в уютный и, увы, нежизнеспособный мир советско-крапивинского детства. В литературе, как и любом другом искусстве, в отличие от соцобеспечения, нет относительных оценок и промежуточных стандартов — вот одна шкала для Босха и Уэллса, а вот другая — для Анри и Вохи Васильева. Да и если бы такая вторая шкала существовала, то сам Воха в первую очередь не захотел бы по ней оцениваться, он-то считает себя ничем не хуже остальных. Он мнит себя писателем, ничем не хуже всех прочих — Гомер, Мильтон и, как венец творения на современном этапе, Воха. И он еще скромник, во всяком случае, пока не пытается пасти народы, в духе Лукьяненко или Лазарчука.
Недавно, кстати говоря, я перечитал практически все написанное А. Лазарчуком и сделал для себя несколько выводов. Если все это некая литературная игра-паззл, то, на мой вкус, она слишком запутанная и самодостаточная, и сам автор уже потерял связь с реальностью. Если продолжать сравнение, то это игра не в бисер, а, скорее, в «подкидного дурака», когда у сдающего на руках все козыри (впрочем, эти козырные идеи весьма сомнительного качества и характера) и выиграть нельзя по определению. Этакое агрессивное навязывание, мягко говоря, спорных концепций, круто замешанное на иногда, впрочем, удачно написанном «мочилове ради мочилова». Перепев магическо-астролого-конспирологических идей при всем профессионализме не заменяет не менее профессионального умения строить сюжет, которого Лазарчук, по-моему мнению, начисто лишен. Туманность изложения у Лазарчука не прием, а образ мышления, иначе он не может, так как и сам не видит ясно.