"Пришлось отстегать ещё одного мерзавца, будь они все прокляты. Обращаются с животными просто по-зверски… Опять был приступ…"
"Теперь хлопот не оберёшься: сегодня утром вспыхнул бунт. Они накинулись на меня. К счастью, Мануэль успел предупредить, – он славный парень. Кастро чуть не перерезал мне глотку и сильно поранил левую руку. Я собственноручно пристрелил его. Может быть, хоть теперь заставлю их повиноваться. От Халлорсена – ничего. Сколько, по его мнению, я ещё могу продержаться в этом болотном аду? Рана здорово даёт себя знать…"
"Итак, произошло самое страшное: ночью, пока я спал, эти дьяволы увели мулов и удрали. Остались только Мануэль и ещё два парня. Мы долго гнались за беглецами, наткнулись на трупы двух мулов, – и это всё. С таким же успехом можно искать звезду на Млечном Пути. Вернулись в лагерь полумёртвые от усталости. Выберемся ли мы живыми – один бог знает. Очень болит рука. Только бы не заражение крови…"
"Сегодня решили как-нибудь выбираться отсюда. Навалили кучу камней, спрятали под ними письмо к Халлорсену. Я изложил в нём всю историю на тот случай, если он всё-таки пришлёт за мной. Потом передумал. Буду ждать здесь, пока он не вернётся или мы не сдохнем, что, видимо, вероятнее…"
И так – до самого конца. Повесть о борьбе. Динни положила истрёпанную пожелтевшую тетрадь и облокотилась на подоконник. Тишина и холодный лунный свет охладили её боевой задор. Воинственное настроение прошло. Хьюберт прав: зачем обнажать душу, выставлять свои раны на всеобщее обозрение? Нет! Всё что угодно, только не это. Нажать на все пружины. Да, нужно нажать, и она нажмёт, чего бы ей это ни стоило.
IV
Эдриен Черрел был одним из тех убеждённых сторонников сельской жизни, которые встречаются только в городах. Работа приковывала его к Лондону: он был хранителем антропологического музея.
Погружённый в изучение челюсти из Новой Гвинеи, которой пресса оказала весьма радушный приём, он только что сделал вывод: "Ерунда – обыкновенный низкоразвитый Homo sapiens", – когда сторож доложил:
– К вам молодая леди, сэр. Мисс Черрел, как я понимаю.
– Просите, Джеймс, – ответил Эдриен и подумал: "Если это не Динни, значит, я совсем выжил из ума". – О, Динни! Взгляни-ка. Канробер считает эту челюсть претринильской. Мокли – позднепилтдаунской, Элдон П. Бербенк – родезийской. А я утверждаю, что это просто Homo sapiens. Ты только посмотри на этот коренной зуб…
– Я смотрю, дядя Эдриен.
– Совершенно как у человека. Его хозяину была знакома зубная боль, а это несомненный признак эстетического развития. Недаром альтамиранская живопись и кроманьонская пещера найдены одновременно. Этот парень был Homo sapiens.
– Зубная боль – признак мудрости? Забавно! Я приехала повидаться с дядей Хилери и дядей Лоренсом, но решила сначала позавтракать с вами, чтобы чувствовать себя увереннее.
– Тогда пойдём в "Болгарское кафе".
– Почему именно туда?
– Потому что там хорошо кормят. Это сейчас рекламный ресторан, дорогая. Следовательно, там можно рассчитывать на умеренные цены. Хочешь попудрить носик?
– Да.
– В таком случае – вон в ту дверь.
Динни вышла. Эдриен стоял, поглаживая бородку и соображая, что можно заказать на восемнадцать шиллингов шесть пенсов. Будучи общественным деятелем без частных доходов, он редко имел в кармане больше фунта.
– Дядя Эдриен, – спросила Динни, когда им подали яичницу поболгарски, – что вам известно о профессоре Халлорсене?
– Это тот, который ездил в Боливию искать истоки цивилизации?
– Да, и взял с собой Хьюберта.
– А! И, насколько я понимаю, бросил его?
– Вы с ним встречались?
– Да. Я столкнулся с ним в тысяча девятьсот двадцатом, взбираясь на Малого грешника в Доломитовых Альпах.
– Он вам понравился?
– Нет.
– Почему?
– Видишь ли, он был вызывающе молод и побил меня по всем статьям. К тому же он напоминал мне игрока в бейсбол. Ты видела, как играют в бейсбол?
– Нет.
– А я видел один раз в Вашингтоне. Издеваешься над противником, чтобы вывести его из себя. Когда он бьёт по мячу, орёшь ему под руку: "Эх ты, вояка!", "Ну и ловкач!", "Президент Вильсон!", "Старая дохлятина!" и прочее в том же роде. Таков уж ритуал. Важно одно – выиграть любой ценой.
– Вы тоже за выигрыш любой ценой?
– Разве в таких вещах сознаются, Динни?
– Значит, как только доходит до дела, все поступают так же?
– Я знаю только, что так бывает, Динни, – даже в политике.
– А вы сами, дядя, согласились бы выиграть любой ценой?
– Вероятно.
– Вы-то – нет, а я – да.
– Ты очень любезна, дорогая, но зачем такое самобичевание.
– Потому что история с Хьюбертом сделала меня кровожадной, как москит. Вчера я целую ночь читала его дневник.
– Женщина ещё не утратила своей божественной безответственности, задумчиво вставил Эдриен.
– Вы полагаете, что нам угрожает её потеря?
– Нет. Что бы там ни говорили представительницы вашего пола, вам никогда не уничтожить в мужчинах врождённого стремления опекать вас.
– Дядя Эдриен, чем легче всего уничтожить такого человека, как Халлорсен?
– Если не прибегать к палке, – насмешкой.
– Его гипотеза о боливийской культуре абсурдна, правда?
– Совершенно. Там, конечно, попадаются кое-какие любопытные каменные чудища, происхождение которых не выяснено, но теория Халлорсена, насколько я понимаю, не выдерживает критики. Только помни, дорогая: во всё это окажется замешанным и Хьюберт.
– Не в научном плане: он же ведал только транспортом, – улыбнулась Динни, в упор взглянув на дядю. – Было бы неплохо высмеять этого шарлатана. Вы бы великолепно справились с этим, дядя.
– Змея!
– Разве разоблачать шарлатанов не долг честного учёного?
– Будь Халлорсен англичанином, – пожалуй. Но он американец, а это меняет дело.
– Почему? Я полагаю, наука стоит выше государственных границ?
– Только в теории. Практически же кое на что приходится закрывать глаза. Американцы очень обидчивы. Помнишь, какой шум они подняли недавно из-за эволюции? Если бы мы позволили себе посмеяться, дело могло дойти чуть ли не до войны.
– Но ведь большинство американцев и сами смеялись.
– Верно. Но они не желают, чтобы иностранцы смеялись над их соотечественниками. Положить тебе суфле по-софийски?
Они молча продолжали завтракать, сочувственно поглядывая друг на друга. Динни думала: "Его морщины мне нравятся, и бородка у него симпатичная". Эдриен размышлял: "Как приятно, что носик у неё чуть-чуть вздёрнутый. У меня очаровательные племянницы и племянники". Наконец девушка заговорила:
– Дядя Эдриен, вы всё-таки постарайтесь придумать, как наказать этого человека за то, что он так подло поступил с Хьюбертом.
– Где он сейчас?
– Хьюберт говорит, что в Штатах.
– А известно ли тебе, дорогая, что семейственность – вещь не слишком похвальная?
– Точно так же, как несправедливость, дядя. А кровь гуще воды.
– А это вино, – заметил Эдриен с гримасой, – гуще и той, и другой.
Зачем тебе вдруг понадобился Хилери?
– Хочу поклянчить, чтобы он представил меня лорду Саксендену.
– Это зачем?
– Отец говорит, что он влиятелен.
– Значит, ты намерена, как говорится, нажать на все пружины?
Динни утвердительно кивнула.
– Но ведь порядочный и щепетильный человек не способен с успехом нажимать на все пружины.
Брови девушки дрогнули, широкая улыбка обнажила ровные белые зубы.
– А я никогда такой и не была, милый дядя.
– Посмотрим. Пока что – вот сигареты. Реклама не врёт – в самом деле превосходные. Хочешь?
Динни раскурила сигарету, затянулась и спросила:
– Вы видели дедушку Катберта, дядя Эдриен?
– Да. Величавая кончина. Прямо не покойник, а изваяние. Жаль дядю Катберта: был превосходным дипломатом, а растратил себя на церковь.